Дёрни за верёвочку
Шрифт:
– Симпатичный у вас вид, симпатичный. Толку-то что? Я же совсем одна здесь, Дима. И я очень устала. А вы все хихикаете.
– Нет, – сказал он, – нас двое.
– Автобус мне нужен, а не вы. Понимаете?
– Понимаю. Я работаю честно, шеф.
Он действительно работал честно. Расставаться с нею он не хотел; он решил уже, что тоже сядет в автобус и не уйдет, пока будет хоть малейшая возможность не уходить. Но, хотя его дом был в каких-то трех-четырех километрах от того места, где они шли, в этом углу города он почти не бывал, и сейчас перепутал улицы. Он сам беспокоился, ему было жалко девочку, но он ничего не мог сделать. Остановка, которую искали, безвозвратно уплывала от них, скрытая углом
– Конечно, я стараюсь, Инга, – сказал он. – Приказ есть приказ. Где слово царя, там и власть, как говаривал Экклезиаст, и кто скажет царю, – Дима тяжко вздохнул, – что ты делаешь?
– Экклезиаст?
– Это из Библии, – мирно пояснил он.
Она фыркнула.
– Тпру! – сказал Дима и натянул воображаемые вожжи. Инга даже сбилась с шага.
– Что, впрямь похоже?
– Как две капли.
– Ладно, не буду. Постараюсь.
– Да ради бога, фырчи! Обожаю лошадей! Сразу хочется дать кусочек сахару. Чтоб губами брала с ладони и помахивала хвостом от дружелюбия.
– Не дождетесь, – сказала она сухо. Помолчала. – Что за охота забивать память дурацкими цитатами. Дурам-бабам головы дурить, единственно. Вот, мол, какой я эрудит, Библию знаю!
– Да нет, Инга. Дурам-бабам Библия до лампочки. Просто хорошо сказано, компактно и четко. На все времена.
– Компактно и четко… – это, кажется, произвело на нее впечатление. – Все равно читать бы не стала.
– Тебе сколько лет?
«Тебе» вырвалось самой собой, и Дима сразу напрягся, готовясь услышать что-нибудь хлесткое и враждебное, но она то ли не заметила, то ли не придала значения.
– Много.
Он с облегчением расслабился.
– В твоем возрасте я тоже думал, что не стану.
– А сколько мне, по-твоему?
– Маленькая, очень злая и ожесточенная девочка, – ответил Дима. – Кто знает, почему?
– Девочка, – повторила она с непонятной интонацией. – Мне уже девятнадцать!
– Да брось! – сказал Дима. – Люди столько не живут!
Она вдруг остановилась, и Диму выбросило вперед на два шага.
– Что? – спросил он, обернувшись.
– Сейчас… – наклонившись с какой-то беззащитной, щемящей грацией, она теребила задник левой туфельки. – До крови стерла…
– Слушай, может, бумажку подложить? У меня блокнот есть!
– Да я уж вату подпихивала – все равно, – она распрямилась, поправила ремешок сумочки на плече. – Километров пятнадцать в новых валенках…
– Ты героиня.
Она улыбнулась.
У Димы снова горячо сжалось горло – точно так же, как в момент появления Инги из тьмы.
Улыбка была как взгляд очень близорукого человека, снявшего очки.
– Уж погуляла так погуляла, – грустно сказала девушка.
– Жалеешь? – у него дрогнул голос.
Она помедлила.
– Если я скажу «да, черт меня дернул», я ведь тебя обижу, а мне этого совсем не хочется. А если я скажу «нет, ведь тут-то я и встретила хорошего человека», ты решишь, что я старая вешалка и алчу замужества с московской пропиской.
– О, господи! – сказал Дима, всплеснув руками. – Нет. С такими помощниками мне коммунизм не построить.
Она улыбнулась снова.
– А теперь фыркни! – крикнул Дима. – Фыркни скорее!
Она протяжно фыркнула и дважды ударила в асфальт здоровым копытцем.
И они засмеялись. Вместе.
– А я вот с голоду помираю, – признался Дима.
– И молчит! – воскликнула она и полезла в сумочку. – Погоди, у меня тут завалялось для голодающих Поневья… Во! – выдернула завернутый в кальку бутерброд. – Держи.
– Это разве еда? Дразниться только…
– Лопай, а то раздумаю!
– Пополам? – предложил он.
– Я ужинала, – поспешно сказала она.
– Когда?
– В семь. Полвосьмого
– А сейчас почти полночь…
Они братски поделили миниатюрную снедь. Дима разом заглотил свою пайку и задудел печально: «Тебе половина и мне половина…» Инга засмеялась, аккуратно отщипывая от булки небольшие кусочки, а колбасу не трогая. Объев булку, сделала удовлетворенно-сытое лицо и спросила, протягивая Диме колбасу:
– Хочешь?
– Привет! – возмутился Дима. – С какой это стати?
– Я не люблю колбасу, честное слово.
– Так не бывает.
– Ну, эту колбасу. Я другую люблю.
– Не чуди, Судьба.
– Я ведь ужинала.
– Чем? Бутерами?
– Ну и что? Три штуки… – она осеклась, потом фыркнула и сама же засмеялась тем единственным смехом, который так подходил к ее губам. – Как хочешь… – открыла рот и замерла, лукаво косясь на Диму блестящими стеклами. Дима, затаив дыхание, созерцал. Она с демонстративной жадностью откусила.
– Приятного аппетита, – сказал Дима. С набитым ртом она покивала, угукнула.
Они пошли дальше. Она уже заметно прихрамывала. И ни одного такси.
– А я математикой занимаюсь, – вдруг решилась она.
– А я знаю.
– Откуда?
– Ты упоминала матфак. И число «пи» неспроста.
– Вот какой наблюдательный. Чего ж ты не засмеялся?
– Когда?
– Ну… – она вдруг снова вытянулась, как на плацу. – Из девки математик, как из ежика кабарга.
– Почему? – улыбнулся Дима. – Я в тебя верю.
Ее прорвало. А может, подсознательно это было испытание – она говорила, а сама ждала, когда Дима заскучает и либо засмеется, либо одернет ее, либо скажет: ну, а теперь прямо и направо, вон туда сама дойдешь. Девушка была убеждена, что он водит ее вокруг остановки. И уже простила ему это.
Она достала из сумочки, сразу вдвое похудевшей, свежую, еще пахнущую типографией и первыми днями творения книгу Яглома и стала хвастаться, как ей повезло ухватить это сочинение. Вкратце пересказала. Дима слушал, хотя понимал немного. Но это было настоящее. Она запихнула книгу обратно, поведала к слову, что чтобы шарик, у которого отсутствует трение качения, а присутствует лишь трение скольжения, катался по некоей поверхности бигармоническими колебаниями, так вот эта поверхность должна быть исключительно циклоидой. «Что есть циклоида?» – спросил Дима. Инга крутнула в воздухе пальцем. «Не понял», – сказал Дима. Она искательно поозиралась, Дима вытащил блокнот и карандаш Инга сказала: «О!» – и изобразила циклоиду, а рядышком подмахнула ее уравнение. «Лихо», – мотнул головой Дима. Что такое бигармонические колебания, он спрашивать не стал – не в них дело. Она сунула карандаш и блокнот себе в сумочку, забыв обо всем; рассказала, что даже сам великий Коши ошибался, правда, один лишь раз, да и то потому, что теория радикалов была в то время совершенно не разработана, а когда стала выясняться истина, первый напечатал на себя опровержение. Рассказала теорему трех красок, которую Дима особенно старался запомнить. Он совершенно не слыхал обо всех этих интереснейших вещах, и кто такой Коши, вспомнил с трудом. Новый мир открывался перед ним, незнакомый, сложный и не менее живой, чем мир полотен и звезд. И уж куда более живой, чем мир очередей и вечеринок. Инга рассказывала от души, и Дима, в котором ее страстный накал резонировал сразу, уже видел стремительные, как очереди трассирующих пуль, пунктиры последовательностей, то вылетающих в межзвездную бездну, то внезапно и безнадежно вязнущих в клейкой неумолимости пределов; уже видел шустрые, как муравьи на разворошенном муравейнике, производные: и ему хотелось все это нарисовать. Даже странно было, что второкурсница столь раскованно жонглирует столь сложными материями. Это была не зубрежка и не нахватанность, это была увлеченность. Возможно, талант.