Дёрни за верёвочку
Шрифт:
– Дима… – с усилием сказала она. – Димочка… Я тебя только спрошу. Извини, пожалуйста… Вначале… давно… когда мы познакомились… ты сказал, что за два дня я у тебя третья. Это правда, или ты пошутил?
Кровь ударила ему в лицо так, что глаза едва не лопнули.
– Если не хочешь, – беспомощно сказала она, – не отвечай.
– Ты у меня – за всю жизнь первая, – тихо и решительно сказал Дима. – Но еще сегодня я целовался с другой. А позавчера – еще с другой. И еще до третьей, самой главной, добраться не успел, она уехала, а так
Она долго молчала.
– Странно, – жалобно, едва не плача, проговорила она потом. – Мне кажется, ты должен быть очень верный.
– Мне тоже, – ответил он. – Может, буду когда-нибудь? А может, просто мне нужно чувствовать как можно больше: и боль, и надежду, и тоску, и любовь? Атоллы, Курилы, Земля Грэйама… Чтобы не тупеть. А может, – догадался он, – я просто тебя искал?
Она покачала головой.
– Добрый хищник… Ну что с тобой делать? Расчленить и в канализацию?
Он молчал.
– Или поцеловать покрепче, надеясь, что со мной тебе понравиться больше, чем с другими?
– Это вопрос, – чуть хрипло сказал Дима и убрал руку с ее плеча. – Можно сказать, вопрос вопросов.
Она опять долго молчала.
– У вас есть телефон?
– Хочешь вызвать такси? – тихо спросил он. – С минуты на минуту мосты разведутся. Судьба. Ложись здесь, а я пойду на улицу, у канавы посижу. Как только сведут, я поймаю мотор и пригоню сюда.
Она улыбнулась и провела ладонью по его щеке.
– Я хочу подружкам позвонить, чтоб не волновались. Они, наверно, из театра давно вернулись… А я ведь теперь до них нескоро доберусь… – у нее задрожал голос. – Я, наверное, с ума сошла, но мне кажется, что лучше – поцеловать. Только я не очень умею, Дима. Ты меня научишь всему, хорошо?
– Да я сам-то… – теряя дыхание, пробормотал Дима и осекся. Только безнадежно рукой махнул.
И они засмеялись. Вместе.
– Нет телефона, – сказал он потом.
– Ну, тогда надо на улицу сбегать… Я мигом!
– Да они спят давно, Инга!
– Нет, Димочка. Они волнуются. Я все время буду об этом думать. Ну, я мигом. Ты только не думай… Я вернусь.
– Чудачка девка, – с нежностью проговорил он.
– Не будь я чудачка, ты меня бы не полюбил, – ответила она. – Не хочу, чтобы меня это беспокоило. Хочу думать только о тебе.
Он покачал головой.
– Ну ты же не хочешь, чтобы я лежала, как этот твой на пляже!
Он мог бы не пустить ее. Два решительных слова, возможно, даже одно. Но он слишком хорошо понимал ее, слишком хорошо представлял, как ее будет мучить совесть, будет грызть беспокойство. Он не умел настаивать, умел только помогать. И делал ошибки, в общем, лишь тогда, когда помогал делающим ошибки. Он все-таки был гением. Гением сопереживания.
– Пошли, – сказал он. – Уж провожу, конечно. Ночь на дворе, мало ли что…
Она поцеловала его в подбородок. Ее глаза сверкали.
Я вскочил.
– Задержи ее!!! – не помня себя, закричал я. – Хоть на минуту задержи.
Мне было уже плевать на Человечество. Пусть вымирает, если не умеет жить без жертвоприношений. Пусть! Зато у них будет еще почти сорок пять лет!
Я мог разорвать себе горло криком. Мог молотить кулаками пульт, мог вскрыть себе вены и залить экраны и сенсоры собственной кровью. Все давно уже произошло.
Фонари не горели – перевалило за час ночи. Глухая тишина шуршала в ушах. Набережная была пуста, город словно вымер. Инга отчетливо прихрамывала, но улыбалась. Они дошли до угла.
– Вон кабинка, видишь? Иди звони, не желаю я слушать бабий треп. Как заведутся, так на час…
– Я мигом, Димочка! – крикнула она и побежала наискось через пустынную коленчатую улицу.
Главный инженер завода подъемно-транспортного оборудования на предельной скорости гнал свой «Москвич» к Обводному. Улицы были пусты, асфальт почти подсох, инженер спешил. Надо было успеть до разводки мостов. Надо было успеть помочь сестре. У сестры больное сердце, уже был инфаркт. Ей туго приходится с сумасшедшей свекровью и доходягой-сыном. Инженер делал для сестры все, что мог. Он любил сестру.
Словно с неба рухнул рык мотора и режущий свет фар.
Исступленный визг тормозов заглушил короткий вскрик и глухой, мокрый удар. «Москвич», подскочив на поребрике тротуара, с рвущим мозг скрежетом вонзился в стену, сминая капот, как бумагу. Стало тихо.
Что-то произошло? Где Инга, она только что улыбалась ему с полдороги? Почему машина врезалась?
Дима подбежал к исковерканному «Москвичу». Дверца с лязгом откинулась, и залитый кровью человек, вскрикивая, вывалился на дорогу.
Дима упал на колени. Схватил человека за плечи и молча стал колотить головой об асфальт. Человек в ужасе стонал, жалко пытаясь отбиться немощными руками, но Дима колотил и колотил, пока человек не обвис и не перестал стонать. Тогда Дима замер. Тронул его затылок. Затылок был мягким, горячим, мокрым.
В домах зажглось несколько окон.
Шатаясь, Дима встал. Что-то замычал, потом замолк. Побежал к ней.
Теперь она была совсем маленькой. Платье, напитанное кровью, задралось, и видно было, что левая нога держится лишь на коже, проткнутой обломками костей. Наверное, и таз раздробило – она лежала, как сломанная кукла.
Одна щека была разорвана, во рту стояла кровь и стекала на асфальт. В крови поблескивали губы.
– Это она? Вот эти губы он целовал? Упругие, теплые, нежные – эти?
– Инга? – спросил он хрипло. Она не ответила ему. Теперь она не могла ответить даже ему. Ее уже не было. Было тело, было платье, были туфли, ссадина на пятке была – а ее уже не было.
Дима закричал.
Потом он убежал, оставив любимую и убитого, как они были, на асфальте.
Потом он рисовал.
Эпилог