Держава под зверем
Шрифт:
– Но ведь мы будем первыми?
– Куда же мы денемся? – усмехнулся я. – У тебя есть сомнения?
– Н-да. Мечтать не вредно, вредно – не мечтать, – изрек он избитую истину.
– Это точно, – согласился я, – даже знаю, чем занять Америку после того, как мы выйдем на орбиту Земли.
Вопросительный взгляд Егора был настолько нетерпеливым, что мне тут же пришлось озвучить свою идею.
– Мы продадим им чертежи их же спейс-шатла. Проект очень дорогой, но ведь жутко эффектный!
– А потянут? – засомневался Синельников.
– Без нашей электроники? Нет, конечно. Но это уже их проблемы, – усмехнулся я.
Страна хоронила Вождя, а мы – близкого родственника. Берия сам вытолкнул меня:
– Иди. Ты хоть и неофициально, но – зять. Он любил тебя…
Мы
Уходил не человек, уходила эпоха. Он уже никогда не посмотрит на меня своими желтыми, чуть прищуренными тигриными глазами, не подбодрит и не обругает. Я только сейчас, стоя у гроба, начал понимать, что уже не увижу его улыбку под черными с сединой усами, что вообще больше никогда его не увижу, что его уже нет и никогда не будет. Раньше чисто подсознательно я почему-то не считал его мертвым. Ну, сказали, что погиб…
Мимо открытой могилы шли и шли люди. Те, кто успел попасть на Красную площадь до начала оцепления и те, у кого были спецпропуска. Центр города был перекрыт намертво. Всех выпускали, но никого, за редким исключением, не впускали. А люди все шли мимо открытой могилы. Рабочие и инженеры, руководители и дворники, военные и дипломаты. Кто-то, подойдя к могиле Сталина, останавливался и застывал, глядя полными слез глазами. Кто-то пытался через ограждение дотянуться и коснуться рукой гроба. Но десантники в парадной форме молча, но аккуратно подталкивали людей дальше, направляя поток к Кремлевской стене, где уже были замурованы урны с останками других членов советской делегации. В гробу вождя тоже была только урна. Что там могло еще остаться после вспышки нескольких тонн высококачественного авиационного бензина? А люди со слезами на глазах все шли и шли. Вот показалась американская делегация. Вася явно напрягся, когда к могиле подкатили инвалидное кресло. Что с ним? Он же сам говорил, что президент САСШ лично не виноват. Нервы? Я положил руку Василию на плечо, пытаясь хоть как-то успокоить его.
Рузвельт не мог сам встать из инвалидного кресла. По площади пронесся тихий удивленный вздох тысяч присутствующих на похоронах, когда Элеонора Рузвельт и Гарри Гопкинс подняли Франклина Делано Рузвельта из инвалидного кресла и помогли ему преклонить колени перед раскрытой могилой Сталина. Нет, не на оба колена. На одно. Знак уважения. Неожиданно рядом с президентом САСШ появились два дюжих советских спецназовца в полной боевой выкладке, аккуратно отодвинули придерживающую мужа Элеонору, приподняли Рузвельта, подложили под ноги сложенное в несколько раз солдатское одеяло и опустили обратно на одно колено. Они так и остались рядом с американским президентом, помогая ему удерживаться в не очень удобном положении. Сзади появились еще двое, положивших руки на оружие и застывших по стойке смирно, позволяя американскому президенту отдавать последнюю почесть Сталину. Другие солдаты молча, только жестами направили движение американской делегации дальше, чтобы не создавать затора.
Теперь у открытой могилы великого человека рядом с Мавзолеем мы стояли вчетвером…
Василий принял американского президента только на второй день после похорон. Сначала заново были подписаны все договоры, заключенные погибшей советской делегацией на Гавайях. Ведь наши экземпляры документов были безвозвратно утеряны. Затем состоялась короткая беседа, в которой обе стороны подтвердили свой курс на дружбу и сотрудничество двух великих народов. Когда руководители стран по обоюдному согласию решили побеседовать один на один, Рузвельт сначала высказал свое восхищение Васиным английским, затем еще раз принес свои личные и от всего американского народа извинения за такую трагическую гибель всей советской делегации и «глубокоуважаемого товарища Сталина». Причем последние слова он произнес с чудовищным акцентом, но по-русски.
– Я принимаю ваши извинения, мистер президент. Будем надеяться, что это последнее, что было плохого между нами лично и между нашими народами.
– Мистер председатель, ответьте мне на один вопрос. Это нужно, чтобы между нами совсем уж ничего не стояло.
Вася
– У вас… – американский президент запнулся, но потом все-таки продолжил: – У вашей страны действительно есть машина времени?
Василий задумался. Врать в глаза Рузвельту не стоило. От этого разговора слишком многое зависит. Как минимум – будущие отношения двух великих держав. Говорить всю правду? Нельзя. Значит, хочешь не хочешь, а часть придется сказать. А, собственно говоря, что он теряет? Точка невозврата [15] пройдена. Уже никто и никогда не сможет победить Советский Союз силой оружия. Армия сильна, как никогда. Заводы работают. Экономика в норме. В ближайшие годы у нас будет Бомба.
15
Так называют место на маршруте полета, после которого уже нельзя разворачивать самолет для возвращения на аэродром взлета, даже если возникают технические неполадки. Можно лететь только вперед. Горючего на обратный путь уже не хватит
– Нет, мистер президент. Нет у нас никакой машины времени и никогда не было. Тут несколько другое. Вы когда-нибудь слышали о гипотезе множественности миров?
Глаза Рузвельта расширились. Он понял, что Сталин сейчас говорит правду.
– С нами неизвестным нам техническим способом, – вот здесь Василий говорил не совсем правдиво. Лично он, как раз, знал почти все нюансы, – связались из такого мира. Где он находится, близко ли, далеко или вообще в другой вселенной, наши ученые не знают.
А вот это была чистая правда.
– В том числе именно поэтому мой отец сделал все возможное, чтобы все лучшие ученые планеты приехали в Советский Союз и общими усилиями попробовали решить эту научную задачу.
Василий закурил и продолжил:
– Мы получили довольно много научной и технической информации оттуда. Часть была на английском языке. Сейчас связь с тем миром по неизвестной нам причине прервана. Судя по уровню переданной информации, наши аналитики ориентировочно определили уровень их технологического опережения по сравнению с нами в пятьдесят-сто лет. Вот это то, что я могу вам сказать, мистер президент.
Вася замолчал, а Рузвельт задумался. Все, что сейчас сказал ему советский Председатель, очень стройно укладывалось во все произошедшее за последнее время. Да, если бы три года назад напасть на них… Нет, он не имеет ничего личного против Советов, но теперь же минимум на долгие десятилетия придется смириться с их доминированием. А ведь этот молодой Сталин настроен к его Америке вполне дружелюбно. Идти сейчас против них войной – безумие. Придется смириться и двигаться в кильватере Советского Союза. Во всяком случае, быть вторыми в мире значительно лучше, чем одной из третьестепенных стран при лидерстве этих снобов из Туманного Альбиона, как было всего несколько лет назад…
Василий тоже думал. Сказать больше? Обрисовать перспективы цивилизации «пан-Америка»? Почему бы и нет? А надо? Обязательно!
– Была информация и художественного характера. Фильмы, книги… Там, похоже, какое-то отражение нашей реальности. Но история уже различается. Очень сильно различается. Они, – Вася запнулся, – они – гниют.
– Как это? – не понял Рузвельт.
– Там тоже была война. Причем значительно более тяжелая, чем у нас. Многие десятки миллионов жертв. Шесть лет они там воевали… Европа, Азия… Потом пошли перманентные, уже не мировые, войны. Хотя противостояния там были на самой грани… Гонки вооружений, чудовищные виды сверхмощного бесчеловечного оружия… Но не это самое страшное. Они гниют изнутри. Однополые браки, лесбийские парады, наркомания – всего лишь болезнь, а не преступление. Священники развращают и насилуют детей. Полная потеря приоритетов развития цивилизации. Вышли в ближний космос, достигли Луны и… вернулись обратно. Реально у власти – большие деньги. Делается только то, что дает прибыль. Этические нормы только на словах. Они там постепенно закукливаются в ставшем внезапно очень маленьким мире. Проедают ресурсы планеты. Климат в результате сжигания запасов углеводородов и безудержной вырубки лесов портится. Еще сотня лет, максимум – две сотни, и начнется регресс… Я не хочу, чтобы что-то подобное произошло у нас.