Шрифт:
Побеленный снегопадом и лёгким морозцем огромный барский дом с вальяжно расположившимся на крыше белоснежным сугробом, гордо стоял неподалёку от покрытого снежным настом склона горы, плавно опускавшейся к замёрзшей Волге.
В полдень первого дня 1905 года, развесёлая компания заночевавших в доме окрестных помещиков с гиканьем, свистом и хохотом мчалась на тройках по укатанной, серебряной от солнечных лучей дороге в сторону рубановской церкви.
Помолившись и испросив у Господа милости в наступившем году, понеслись в тепло дома продолжать отмечать Новогодье.
Отложив дела и заботы на завтра, вся Россия, от последнего
Год Джека—Потрошителя, как оговорившись, назвал его один из гостей Акима Рубанова.
Вечером этого праздничного субботнего дня император, оставив на короткое время жену, прошёл в кабинет: праздник — праздником, а дисциплина — дисциплиной, и записал в дневнике: «Да благословит Господь наступивший год, да дарует Он России победоносное окончание войны, прочный мир и тихое, безмятежное житие!..» «Господи, — перекрестился на икону, — как хорошо, когда всё тихо и благолепно… Когда рядом жена, дочери и сын не болеет, — пройдя по кабинету, вновь сел за стол и дописал в дневнике события прошедшего дня: «Погулял. Отвечал на телеграммы. Обедали и провели вечер вдвоём. Очень рады остаться на зиму в родном Царском Селе». — Почему–то в последнее время разлюбил Петербург, — прочитав написанное, прилежно поставил пропущенную точку. — А ведь на завтра назначена встреча с двумя министрами и приём какой–то делегации, как доложил флигель–адъютант. А сейчас — поцеловать супругу и спать», — зевнул он, по–кресть–янски перекрестив рот.
Воскресным днём, в то время как российский самодержец принимал в Царском Селе делегацию, отец Гапон с блаженной ухмылкой дирижировал полутысячным хором в Нарвском отделе общества.
— Тетявкина вон! Тетявкина вон! — скандировали рабочие, в такт словам, притопывая ногами.
Взобравшись на помост, дабы возвышаться над безликой толпой, священник поднял вверх руку, требуя тишины.
Словно по команде хор затих, и сотни глаз благоговейно уставились на человека в чёрной рясе. Озарённый ореолом поклонения Георгий Гапон, перекрестив себя и собравшихся, негромко произнёс:
— Дорогие братья!
В наступившей тишине его голос услышали в самом дальнем углу просторного зала. Глаза с обожанием глядели на своего вождя. Уж он–то не даст их в обиду.
— Дорогие братья. Мы не бросим в беде наших товарищей…
Поблаженствовав от аплодисментов, вновь поднял вверх руку и продолжил:
— Вы знаете, что перед Новым годом мастер Тетявкин безосновательно уволил четырёх рабочих. Двадцать седьмого декабря мы избрали три депутации, отправив их с нашими требованиями к директору Путиловского завода Смирнову, к главному заводскому инспектору Чижову и к градоначальнику — генералу Фулону, — внимательно оглядел безликий зал. — Двадцать восьмого декабря я возглавил делегацию рабочих из девяти человек и лично беседовал с градоначальником. Он клятвенно пообещал сделать всё, что в его силах, чтоб администрация восстановила рабочих и уволила их обидчика…
— Тетявкина вон! Тетявкина вон! — заблажили собравшиеся.
— На хрен его! — перекричал собрание стоявший в последних рядах чуть выпивший Гераська, в ту же минуту ужасно захотев выпростать забившийся нос.
Зажав уже ноздрю большим пальцем, уразумел, что по сторонам от него, в надвинутых на глаза кепках, стоят ни абы кто, а, яти иху мать, гордые буревестники —
— Кто этот Тявкин будет? — не слишком уважительно ткнул локтем Гераську Северьянов, отчего тот чуть не порвал ноздрю ногтем большого пальца.
— Ну-у, — убрал от греха руку за спину, — не Тявкин, а Тетявкин. Мастерюга продажный. Враг рабочего класса…
— И трудового крестьянства, — закончил не совсем трезвую пролетарскую мысль Шотман, со своей стороны толкнув Гераську плечом. — Чего гудишь как токарный станок?
— Ты лишнее внимание к нам не привлекай, — поддержал друга Северьянов.
Дришенко хотел намекнуть старшим товарищам, что они сами привлекают к себе внимание, находясь в помещении в кепках, но не решился.
— А вон и Муев шкандыбает, — шёпотом сообщил он.
— Давно пора этому меньшевику морду отполировать, — плотоядно скрипнул зубами Шотман.
Тот, на своё счастье не заметив бывших соратников по партии, пробивался в первые ряды поближе к отцу Гапону, громогласно уже вещавшему:
— Другая делегация в тот же день посетила Чижова. Её возглавил журналист Архангельский. Он складно умеет говорить… Но инспектор начал язвить: почему это, дескать, рабочую делегацию возглавляет корреспондент… И нагло сообщил, что оснований к недовольству у рабочих нет. Конфликт раздут несознательными тружениками, которые часто заявляют разные вздорные требования из–за того, что мастер иногда назовёт кого–либо дураком и тому подобных пустяков.
— Са–а–ам дурак! — забывшись, завопил Гераська, получив с двух сторон
чувствительные тычки локтями.
Переждав неуместный, по его мнению, смех, оратор, откашлявшись, продолжил:
— Директор в этот день депутацию не принял…
Юный Дришенко набрал воздух в лёгкие, дабы прокомментировать сие деяние директора, но кислород моментально был выдавлен стоящими по бокам товарищами.
Видя, что лик его покрылся небесной синевой, большевики ослабили давление на пролетариат.
— …Но 29 декабря Смирнов всё же принял делегацию и вот что написал по этому поводу в расклеенных по стенам мастерских объявлениях. Мне тут дали одно, — потряс листом и начал читать: «Вчера, 29 декабря, — это он тридцатого велел на заборах расклеить, — оторвался от чтения Гапон, — ко мне заявилась депутация из четырёх лиц, наименовавшими себя уполномоченными членами «Собрания», — оглядел внимательно слушающих его рабочих. — Цель свою депутация объяснила: обратить внимание на неправильные действия одного мастера нашего завода, которые выразились будто бы в неправильном увольнении четырёх рабочих. Мною было указано депутации, что я считаю её заявление малоуместным, и что разбор претензий рабочих должен, прежде всего, проводиться на самом заводе по заявлению самих рабочих, а не по заявлению учреждения, постороннего заводу».
— Это мы посторонние? — как–то ловко и незаметно набрав воздух, завопил Гераська.
— Дурень! — ткнул его на этот раз уже кулаком Северьянов. — Кричи по слогам: «Путиловцы!»
— Путиловцы! Путиловцы! — следом за Гераськой стало скандировать благородное собрание, весьма удивив этим инициатора и примирив с ударом кулака.
Он даже горделиво выпятил грудь, не решившись, однако, наполнить её воздухом.
— А теперь ори: «Стачка, стачка…» — велел Шотман.
Душа юного пролетария буревестником воспарила к потолку, когда весь зал подхватил его слова.