Держава (том второй)
Шрифт:
— И даже здесь, сидя со мной, вы её любите? — замерла, ожидая ответа.
— Конечно! Но по какому–то странному стечению обстоятельств, целую вас…
— И первой станешь любить тоже меня, — поднявшись со стула, пересела к нему на колени и ласково взъерошила волосы.
Чуть подумав, склонилась и нежно поцеловала в губы. Ощутив прошедшую по телу мужчины дрожь, молча, без слов, взяла за руку и повела к дивану.
Аким что–то хотел сказать, но она приложила палец к его губам.
— Только не говорите, что вам срочно надо на вечернюю поверку…
Ему ничего не оставалось, как поцеловать
Отчего–то торопясь, она сбросила блузку и юбку.
Аким трясущимися руками пытался расстегнуть пуговицы на рубахе, затем рванул ворот, рассыпав пуговицы по полу и, отбросив снятую сорочку, обнял Ольгу, затем поднял на руки и донёс до дивана.
И была ночь…
В раскрытое окно заглядывала любопытная луна, слабо освещая тело женщины, и окрашивая все предметы в комнате нереальным белесым цветом.
Губы устали от поцелуев… Тело устало от ласк… А ночь была бесконечна, тиха и душиста…
Утром, проснувшись, Аким не сразу сообразил, где он, и что было ночью — сон или реальность.
Раздетый, он один лежал на диване, и лишь весёлое солнце наблюдало за его пробуждением, игриво прикасаясь лучом то к щеке, то к плечу, то к груди.
Громко чихнув и чертыхнувшись, он поднялся с дивана и принялся одеваться, услышав:
— Будь здоров, милый.., — и через секунду, — доброе утро!
— Спасибо, — озабоченно буркнул, надевая рубаху. — Кто–то все пуговицы поотрывал, — ворчал, стараясь не смотреть на вошедшую в комнату Ольгу.
— Вам очень идут кальсоны, мой друг, — невесело улыбнулась она, почувствовав его отстранённость и даже холод.
Ничего не ответив, он продолжал одеваться.
«Волшебство ночи прошло, а с ней поцелуи и любовь, — грустно подумала она. — Да ты, сударыня, становишься поэтессой», — стараясь скрыть охватившую её печаль, постаралась весело произнести:
— Чайник вскипел.
— Спасибо. Нет времени, — застегнул пуговицы на белом кителе и стал искать фуражку.
— Утренняя поверка дороже поцелуя? — крикнула ему вслед и расплакалась, упав на диван.
Прижимаясь щекой к подушке, которой недавно касалась его голова, она обессилено шептала:
— Хам, хам, х–а–м.., — но в словах не слышалось злости, а была нежность и любовь.
«И зачем мне эта любовь? — развалясь в продавленном кресле и уронив на колени недельной давности газету, размышлял Аким. — Пиитическая обстановка виновата: облака, берёзовые кущи, зелёная травка, речка, солнышко.., тьфу… Строй, уставы, стрельба по мишеням.., вот что закаляем мужчину и делает из него сурового солдата.., а не качели с дамами и граммофонный вальс «Разбитое сердце». «Трансвааль» следует слушать, и пестовать в сердце ненависть к врагам, а не любовь к дамам, — отбросив газету, бодро выскочил из кресла и подошёл к раскрытому окну. — Денщик молодец! Поддерживает морально, — прислушался к мощному храпу за перегородкой. — Заглушает пение соловьёв, а портянками — прелестные запахи природы, чем на корню уничтожает лирику, делая человека мужественным, злым и голодным, потому как даже чай ему некогда вскипятить… Козлов, он и есть Козлов. Микита — так он имя своё произносит.
Не вышло.
— Козлов! — по–юнкерски рявкнул он.
За перегородкой послышалось почмокивание, кряхтенье, зевки, бормотанье: «Прости–осподи», шлепки босых ног и, наконец, произошло явление денщика народу.
— Микита… В строй захотел? — сидя на подоконнике поинтересовался Аким.
— Никак нет! Ваше высокоблагородие, — без раздумий ответил Козлов.
— Чая нет. Булок нет. Колбасы нет… Чего — никак нет? Про вино или пиво вообще речь не идёт… А ты целый день храпишь.
— Виноват, исправлюсь…
— За оставшиеся три года службы не успеешь, — горестно покачал головой Аким. — Пулей Графа запрягать, — велел ему, безысходно махнув рукой. — Да не Игнатьева, — заорал вслед и засмеялся: «Всё же удалось поднять настроение, — резюмировал он. — Даму у графа увёл… или меня увели», — задумчиво хлопнул дверью, выходя на крыльцо.
Проезжая мимо бараков Павловского военного училища, помахал рукой, подумав, что как–нибудь следует заглянуть к павлонам и узнать, чтут ли традиции по отношению к пажам, погладил по холке Графа.
«Кавалерию сразу видно, — слез с коня и прошёл в барак. — Дневального у «грибка» нет», — навис над азартно резавшимися в карты «корнетами».
— Смирно, — тихо отдал команду и отметил, что по выправке николаевцы не уступят павлонам.
Сзади гулко бухнула входная дверь.
«Дневальный тихонько выскользнул», — постарался скрыть смех.
— Пулей доставить сюда портупей–юнкера Рубанова, — распорядился Аким.
— Господин подпоручик, взводный командир Рубанов стоит на посту у выгребной ямы, — доложил один из картёжников.
— Это шутка? — нахмурился Аким.
— Никак нет. Наряд не в очередь…
Юнкера были серьёзны.
— Вчера дежурил у порохового погреба, позавчера у знамени, — добавил другой юнкер.
— Вольно, господа. Я его брат. Проводите кто–нибудь к секретному объекту, — хмыкнул Рубанов.
Стоявшего при шашке и винтовке брата увидел издалека.
— О чём мечтаешь, братец, — наплевав на Устав караульной службы, обнял Глеба.
— О монашестве! — коротко ответил тот. — Поставлен поручиком Абрамовым на особо ответственный объект, — щёлкнув каблуками, шутя отрапортовал Глеб.
— За что?
— За любовь!
— И у тебя любовь? — поразился старший брат. — И к кому, если не секрет?
— К горничной одного армейской кавалерии полковника… Сам понимаешь, я же не могу опуститься до горничной полковника пехоты, — поддел старшего.
«Повеселел немного», — с улыбкой отметил Аким:
— Почему же твоими нарядами руководит армеут? — удивился он.
— Наш эскадронный офицер, поручик Абрамов Иаков Иудович, его родственник… Шурин, кажется: «Не для тебя полковник горничную держит», — обличил меня. Вон он собственной персоной на своих двоих скачет… Сейчас и ты с соседнего края встанешь, — пришёл к выводу Глеб, с прищуром уставившись на подходящего поручика.