Державный
Шрифт:
Все стали покидать место погребения идола кириметя.
Глава десятая
НОВАЯ ИВАНОВА ЕПИТИМЬЯ
Иван Ощера последним уходил с поляны поганого капища. Душа его кипела и клокотала. Он, весельчак, балагур, над всеми насмешник, нередко охальник, за неистовое зубоскальство своё и прозвище получивший, снова попал под очарование старца Ионы. Никто, никто доселе не внушал ему подобного страха и трепета. В первый раз это произошло в Муроме, когда Иона приехал и саморучно причащал. Каялся тогда Ощера всей душой, аксаком и аспидом себя обзывал, слёзы лил, убить себя был готов за то, что много раз надсмехался и над непорочным зачатием, и над плюновением-брением, и над многим другим. «Батюшко! — рыдал он на исповеди у Ионы. — Разве ж можно мне спастись, если я, когда «Верую» читают, вместо слова «погребена» срамной глагол вставляю!» Иону чуть было обморок с ног не сшиб от таких признаний ужасных. Но всё выдержал праведник и даже отпустил Ивану грехи его, наложив епитимью.
И что же Иван? Как епитимью сию понёс? А вот так. Зело пристойно! В тот же день отправился вместе с Драницей в кружало, там прельстился пьянским весельем, обгулял какую-то весьма телесную и красивую бабу, и это в ночь на Великую пятницу! Правда, потом Иван принял участие в спасении француза Бернарки, который до того наквасился, что раскроил себе об угол стола череп. Ощера большую часть пути нёс его на себе. После же никакой благодарности, а даже напротив — оживший Бернарка стал пенять Ощере и Дранице, мол, они его не уберегли.
Но Бернарка уже много спустя ожил, а до этого никаких уроков из своего безудержного пьянства ни Ощера, ни Драница не извлекли. Продолжали куролесить и до Пасхи, и после Пасхи. Семён Ряполовский с Юшкой драку устроил за то, что Юшка черемисянку Очалше охмурил и Бернарке подсунул. Якобы Семён сам хотел ею полакомиться. А ведь смиреха такой, постник, то и дело причащается. Тихий омут! Узнав, что Иона берёт Драницу к себе в провожатые, Семён сам отказался ехать в Переславль. И ни один Ряполовский не поехал. Княжич Иван из-за этого сильно опечалился. Обиделся. В особенности на Семёна, которого очень любил. К чести сказать, и Юшка и Иван, как прознали про желание Ионы, из вихревого загула стали выходить, а после Красной горки [18] и вовсе — ни-ни. Взялись за ум. Да и поизрасходовались до самой изнанки. Отпаивались кислощейными квасами, огуречным рассолом, молоком, потихоньку вышли из запоя, оздоровились, лицами зарумянились. Но стыдно было Ощере снова идти каяться к Ионе, а Иона, как нарочно, ни о чём его не спрашивает, помалкивает и даже не косится на Ощеру, будто тот праведник и можно не беспокоиться о его спасении. И вот, когда кропили водой этих одержимых бесом язычества, охватило душу Ощеры нестерпимо жгучим стыдом. Он увидел себя в них, впору было подставлять всего себя под кропление святой водицею. Но не подошёл и не подставился под иссоп чудотворца Ионы. И когда все пошли расходиться, Иван стоял как вкопанный, оцепенев от внезапного осознания, что вот помри он сейчас — и, как сказал Иона про этих, тотчас же в ад, без всяких проволочек. В ту самую нору, которую только что на его глазах камнем завалили.
18
Красная горка — Антипасха, первое послепасхальное воскресенье.
Уходил с языческой поляны последним, а предпоследней шла черемисянка Очалше. Ему вдруг жалко её сделалось до слёз. Мужа похоронила, себя продавать пришлось, детей нет, теперь вот за Бернаркой увязалась. Он — мужчина видный, большой, усы кверху подкручивает, а браду бреет. Влюбилась она в него, что ли? А он, собака, ей всё «ватан!» да «ватан!» и рукой показывает — пошла, мол, прочь. Она, бедная, ухаживала за ним, над ней сжалились, взяли с собой в обоз, чтоб могла при нём находиться.
— Ну что, Очалше, где фрязин-то твой?
— Голова болит, — ответила черемисянка и улыбнулась. Закатный луч заиграл в её светлых глазах.
— Красивая ты баба, а дура, — ласково пожурил её Ощера. — На кой он тебе сдался, ватан такой!
— Нешчасливый он, — пожала плечами и жалобно нахмурила брови.
— Лучше бы меня полюбила.
— Нет, — извиняющимся тоном, — ты тоже хороший. Его люблю.
— Ну люби, люби, дурушка!
Выйдя вместе с Очалше на дорогу, Иван сел на своего гнедого Репья и вместе со всеми проделал остаток пути до главных ворот Переславля. Ощере уже доводилось бывать здесь, но он вновь, словно впервые увидев, поразился мощи крепостного вала и толстобревенчатых стен. Знал Шемяка, где притаиться, — нелегко будет его отсюда выкуривать, неприступны переславские укрепления.
У ворот с небольшим отрядом стояли прихвостни Шемякины — боярин Михаил Сабуров и дьяк Фёдор Дубенский. Въезжая в град, Ощера с наслаждением сообщил Сабурову:
— Эй, Сабуров, а дружок-то твой, Андрюшка Голтяев, обратно на нашу сторону переметнулся. В Муроме остался. Давай и ты к нам!
— Успеется, — брякнул Сабуров, и видно было, что от подобной новости ему сделалось не по себе.
— Видал? — спросил у Ощеры Юшка. — Чего?
— Как ров почистили. Боятся, как бы не зарос. Глянь, глянь! Чего это они опять удумали Преображенье чинить? Фёдор, а Фёдор! Я говорю, чего это вы опять Спаса чините? Его же Василь Василии четыре года назад полностью починил.
— Не чинят это, — отвечал дьяк. — Великий князь желает храму большой купол дать.
— Вона! — усмехнулся Ощера. — Чтоб, значит, про Васильевы старания забыли, а помнили о Шемяке. Умно! «Великий князь»! Великий князь-то в Угличе, в плену. А Шемяка — какой вам великий?
— Об том спорить не будем, понятно? — огрызнулся Дубенский.
На Красной площади все спешились, которые были в повозках — те выбрались наружу, Сабуров повёл жданных гостей в белоснежное лоно Спасо-Преображенского храма. Ощера шёл за спинами Ионы и княжат, прислушивался к разговору.
— Эту храмину ещё Юрий Долгорукий заложил, — рассказывал Иона. — А достроил князь Андрей Боголюбский. И посему можно видети, как он и вправду Бога любил. Гляньте, красота какая! Благолепие! Мало где такие подобные есть. Во Владимире, в Новгороде, в Киеве. Жаль, мы, когда через Владимир ехали, нс сделали крюк и не посмотрели на Покровский храм, что над берегом Нерли возвышается. Дивное диво! Красивей этого. Но и этот смотрите, как лепен!
Ощера почувствовал в груди прилив счастливого тепла. Вот бы так до конца жизни быть при Ионе, слушать его милый, утешительный голос! Теперь Иван, казалось, знал, какие слова найти для повторного сильного раскаяния, и ему было хорошо.
В храме их встречал сам настоятель, отец Филипп. Иона благословил его и первым делом принялся восторгаться подвигом протопопа Никифора. Старый-престарый Филипп словно и не услышал этого рассказа, и когда Иона кончил, вымолвил ни с того ни с сего:
— С приездом!
— Спаси Христос, — отвечал Иона. — Стало быть, приехали мы. Ну, первый мой вопрос: тут ли Василий и Марья?
— Обо всём узнаете, — проговорил Филипп.
— Эт что же? Нету их, что ли? — встрял Ощера и сам испугался своего нахальства.
— Видать, нету, — сказал Иона. — Так?
— Пока нету, — пропищал Филипп таким голосом, будто вот-вот умрёт и уступит главный переславский храм Никифору.
— Почему? — уже грозно изрёк Иона.
— Послано за ними, — ответил вместо Филиппа дьяк Фёдор.
— Скоро прибудут, — добавил Сабуров, и стало ясно, что оба бессовестно врут.
— Ну ладно, подождём, — вздохнул Иона.
— А покуда — милости просим княжичей и епископа во дворец, там для них уготованы покои, — сказал Сабуров, указуя на деревянную лестницу, ведущую в хоры. Там находились двери в переход, непосредственно связывающий Спасо-Преображенскую церковь с княжеским дворцом.