Державный
Шрифт:
Следовало направить воспоминания в другое русло. Или нет, помолиться! Софья стала поднимать мысли свои к небесам, но они, как ядро из пушки, достигнув определённой высоты, всё же падали на землю.
Делла Вольпе возвращался в Московию с портретом Софьи, а её после его отъезда стали учить рутенскому языку, и он оказался чем-то похожим на греческий, во всяком случае, совсем не похожим на латынь, которую Софья, в отличие от итальянского, не любила. Отныне она уже считалась невестой дуче Джованни, и когда кипрский Яков вдруг запоздало запросил её руки, ему было наотрез отказано, равно как двум другим внезапно объявившимся соискателям — миланскому и французскому герцогам. К весне 1472 года Италия была готова к началу нового крестового похода. В первый день лета флот из двадцати четырёх галер должен был отчалить от остийской гавани. За неделю до этого волнующего события в Рим возвратился Джан-Батиста делла Вольпе в сопровождении многочисленной свиты из сынов боярских Московского князя. Представ перед тайной консисторией, он подал папе подарки от Иоанна — роскошную шубу и две связки соболей по три дюжины шкурок в каждой. Послание от Московского государя было коротким: «Великому Сиксту, первосвященнику римскому, князь Белыя Руси Иоанн челом бьёт и просит верить его послам». После некоторых прений решено было обвенчать Софью с Иоанном. Двадцать восьмого мая после обедни Софья стояла в храме Святого Петра и смотрела, как папа Сикст благословляет знамёна крестоносцев. Затем она отправилась в Остию, чтобы видеть, как он будет благословлять пристань, галеры, моряков и адмирала-кардинала Карафу. Грядущее обручение казалось ей второстепенным по сравнению с начинающимся крестовым походом. И когда за день до церемонии к ней в гости приехала жена Лоренцо Медичи, Кларисса Орсини, разговоры во время долгого ужина шли в основном о качествах того или иного полководца, отправляющегося в крестовый поход. При Клариссе были двое молодых людей, оба поэты, Луиджи и Бенедетто. Первый считался её страстным воздыхателем, а второй принялся не на шутку ухлёстывать за Софьей, восторгаться её милым ротиком и даже сочинил короткое стихотворение об изяществе её плевка. Софья совсем уж растаяла от его ухаживаний и лишь в последний миг вспомнила о том, что завтра должна быть обручена с другим. А впрочем, решила она, ведь я ещё даже не знакома с дуче Джованни и пока ещё не обручена с ним, стало быть… И она, немного поболтав с гостями о завтрашнем событии, вновь стала уступать натиску Бенедетто.
На другой день флот крестоносцев покинул гавань Остии. Ранним утром римляне провожали его, мечтая о грядущей славе похода. Когда весть об отправке флота пришла в Рим, тогда только в соборе Святого Петра началось обручение Софьи с её отсутствующим женихом. Папа Сикст после проводов флота от волнения приболел и остался в Остии. Церемонию обручения совершал епископ Николай. Никакого особенного значения происходящего Софья не чувствовала, то и дело поглядывая в сторону Бенедетто, тоже пришедшего в храм вместе с Клариссой и её воздыхателем Луиджи.
Вдруг выяснилось, что делла Вольпе не привёз с собой колец от Иоанна. Произошла заминка. Софья озорно подумала: «Глядишь, сорвётся!» Но лукавый посол Иоанна принялся врать о том, что в Московии, де, не принято носить колец, что, мол, у них совершенно иные обычаи, и если женщина заплетает косу, то она незамужняя, а если две косы — значит, замужем. И этого якобы рутенам вполне достаточно. Все от души посмеялись наивности рутенов и решили, что сойдёт и без колец.
«Ну, не сорвалось, так не сорвалось, стало быть, такая судьба», — легкомысленно подумала Софья, выходя из храма Святого Петра уже невестою дуче Джованни.
Однако, совершив обручение, никто не спешил отправляться в путь, и ещё целых три недели все веселились по поводу отправки флота и обручения Софьи, пируя в Санто-Спирито. За эти три недели Бенедетто успел хорошенько поднадоесть Софье, и в конце июня она покидала Рим с лёгким сердцем. Из папской казны она получила в качестве приданого шесть тысяч золотых дукатов, из коих, правда, пришлось выплатить десятину епископу Николаю за совершение обряда. В праздник Рождества Иоанна Предтечи огромная свита, сопровождающая Софью, выехала из Рима, получив благословение от папы Сикста.
Ах, какое это всё же было упоительное путешествие! Вспоминая теперь свой приезд в Сиену, Софья от души разулыбалась и с этой улыбкою подошла к протопопу Алексию, чтобы поцеловать крест, зажатый у него в кулаке. Причащаться она будет завтра, вместе с Иваном. Если он, конечно, приедет.
Выходя из храма с тою же улыбкою, великая княгиня Московская Софья Фоминична развернулась в последний раз в сторону алтаря, окинула взором внутренность собора, дивно разукрашенную летучими фресками Дионисия, осенила себя размашисто крестным знамением и низко поклонилась. На душе у неё стало спокойно и торжественно. Гнетущее ощущение, оставшееся после сна про Караччиоло, иссякло. Она чувствовала, как в груди прибывает молоко, и когда к ней приблизился архитектор Аристотель, славный и милый человек, построивший недавно новый Успенский собор, из которого она выходила теперь, Софья весело сказала итальянцу:
— Che bene! Но due figli maschi! E sono veramente felice [108] !
Аристотель с весёлым удивлением рассмеялся и ответил:
— Due migliori figli! [109]
Она бодро взяла его под руку и продолжала говорить с ним по-итальянски:
— Милый Фиораванти, вы помните Сиену?
— Увы, — отвечал зодчий, — мне ни разу не довелось в ней побывать.
— Не может быть! — поразилась Софья Фоминична.
— Да так уж, — пожал плечами Аристотель.
108
Как хорошо! У меня два сына! И я гак счастлива! (ит.).
109
Двое наилучших сыновей! (ит.).
— Сиена — самый лучший из всех городов Италии, — сказала Софья Фоминична, выходя на Красную площадь под руку с итальянцем. — Я скучаю по нём, как ни по одном другом. Сиенцы говорят: «Сот magis tibi Sena pandit» [110] . И это так точно. Сиенцы такие сердечные! Восемь лет тому назад по пути в Московию я останавливалась там, меня поселили в лучшем доме возле кафедрального собора, оказали пышный приём, на который сиенцы потратили целых пятьдесят флоринов. Сеньор Алегретти был так любезен, так изыскан! А какие пышные причёски были у дам и их кавалеров! Они до сих пор стоят у меня в глазах, будто волшебные золотые облака.
110
Вместе с городскими воротами Сиена открывает тебе своё сердце (лат.).
— Говорят, сиенцы очень распутны, — заметил Фиораванти.
— Клевета! — возразила Софья. — Они просто веселы и остроумны, неиссякаемы в своих выдумках и развлечениях. Все домыслы о них рождены из-за Бекаделли с его поэмой «Гермафродит». Ах, как хорошо было в Сиене! Но и во Флоренции, куда я затем отправилась, было не хуже. Медичи расщедрились в мою честь не меньше, чем сиенцы. Там, во Флоренции, я слушала лекции знаменитого Дмитрия Халкондила.
— А потом вы приехали в мою Болонью, — сказал Аристотель, — и я впервые увидел вас на приёме у сеньора Верджинио Мальвецци.
— И какой вам я тогда показалась?
— Вы были дивно хороши собой, и я от души позавидовал вашему будущему супругу. Ваши глаза сверкали, как два чёрных рубина.
— А сейчас? Подурнела?
— Сейчас вы ещё краше. И у вас двое прекрасных сыновей. И подданные от вас без ума, милая деспинка.
Последние два слова Фиораванти произнёс по-русски. Москвичи, благоволившие к Софье Фоминичне, и впрямь называли её «милой деспинкой».
— Я даже помню, как вы были одеты, — продолжал Аристотель.
— И как же?
— На вас было пурпурное платье, плащ из парчи и соболей, на голове — золотые украшения, осыпанные жемчугом, будто крупным снегом. Помню, как все оспаривали право держать уздцы вашей лошади.
— Да! Да! Было такое! — от души рассмеялась княгиня. Порыв ветра осыпал её целым ворохом листьев, казавшихся золотыми — так ярко светило доброе осеннее солнце в этот последний день сентября. Ветер старательно стряхивал с деревьев, растущих вокруг построек Красной площади, всю листву, пожелтевшую, кажется, за последние два-три дня, оголяя ветви, делая мир сквозным и ясным.