Державы верные сыны
Шрифт:
– Я повстречал вас. И прошлое уже не имеет значения.
Пальцы Ядвиги зашевелились, она слабо приподняла руку и погладила его ладонь, протянутую навстречу…
15
С церковной колокольни целую ночь разносился набат. Все, собравшиеся в Наурской, с тревогой ожидали начала вражеского приступа. Спали только малые дети, а старики и взрослые, даже подростки готовились к отражению крымских злотворцев. Напоминанием о них было зарево догорающих казачьих станиц и удушливый запах пожарищ, поднятый ветром.
И наступило утро 11 июня, праздник православный, день памяти святых апостолов Варфоломея и Варнавы!
Наперекор всем опасностям,
Ремезов со своими казаками находился на валу возведенного редута. Уже припекало солнце, предвещая зной и безветрие. Сквозь голоса, крики, грохот телег улавливался ровный шум Терека, полноводный от выпавших в горах дождей. За ним начиналась вражья сторона, чужеземный край. Он простирался к горам, а потом и за горы, и еще невесть до каких рубежей. А здесь, на левобережье, стояла казачья станица, никому не причиняя вреда, только сама подвергающаяся нападению. И Леонтий четко осознал, что он – воин казачьего полка, войска российского. Вместе с казаками сражался, чтобы страна родная крепла и обретала славу. Рассуждения путались, прерывались. И Леонтий, с досадой понимая свою малограмотность, дал зарок, что возмется за книги, как только возвратится в полк. А что непонятно, будет разузнавать у офицеров…
– Иду-ут! – всполошенно пронесся над редутом зычный крик.
Леонтий, с застучавшим сердцем, встал к бойнице, стараясь разглядеть тех, кто стремился к станице. Но с того места, где находился, ничего пока не было видно. Между тем это магическое слово «иду-у-ут!» будто ветром раздуло по городку. Из церкви высыпали прихожане, бабы стали собираться возле оборонительного вала, о чем-то оживленно советуясь.
Наконец, из-за рощицы на холме стремительно вынеслась кабардинская конница, за ней – крымчаки. Вооружены они были, как обычно, саблями, луками, копьями, но Леонтий заметил, что во вражеском войске добавилось ружейников. За крымчаками предстали в пестрых одеяниях ногайские отряды, вдогон им рысили, также выделяясь своей формой, некрасовские казаки. И войску этому не было, не было конца!
– Знакомые наши – воскликнул Плёткин, беря в руки ружье. – Крымчаки в лисьих шапках, а командиры их в горностаевых. А в папахах – горцы! Сурьезная комиссия!
– Это почище, чем Емелька Пугач, – пробасил бородач в черном чекмене. – Был он у нас здеся два года тому. Мы и ведать не ведали, что он есть за злодей.
– Дурни были, энто ты верно, – подхватил вертлявый малый, со шрамом от сабли на щеке. – У него, архаровца, губы и зубы говорят. Учинили мы сход трех станиц, собрали в складчину двадцать целковых и отправили его к императрице, чтоб подал от нас ходатайство в Военную коллегию. Как есть мы донские казаки, переселенные на Терек, то почему жалованье положили нам меньше, чем тутошним терцам? А он сгинул с деньгами, и бунт окаянный поднял…
– Отставить разговоры! – скомандовал есаул Базиков, в наклонку пробегая вдоль вала. – Стрелять по команде!
Вражеское полчище с гиканьем и ревом приближалось к станице! Сквозь нарастающий гул тысяч копыт, от которого содрогалась земля, пробивались одичалые вопли: «Ай-ай-да! Ай-ай-дасы!» и какой-то кликушеский устрашающий визг. Под солнцем отблёскивали высоко вознесенные сабли!
Полковник Савельев, глядя в «першпективную трубу», отдавал приказания, которые передавались есаулами по цепи. Горские рыцари, в шлемах и кольчужках, уже были на расстоянии выстрела. Но Савельев медлил и дал команду «пли», когда конники замешкались уже у самого рва. Грохот пушек и ружейная пальба оглушили! Клубы сизого порохового дыма окутали вал и пространство перед ним. И через минуту в поредевшей заволоке стали видны поверженные всадники и их лошади.
Но картечный ливень штурмующих не остановил! Гонимые калгой, они пытались преодолевать ров, уставленный рогатинами, и попадали под прицелы казачьих ружей и пищалей. Ремезову пистолеты заряжал молодой казачок. Леонтий бил из каменной бойницы, которую и враги держали на примете. Трижды с шелестящим шумом пронеслись над его головой стрелы, ружейная пуля насквозь прошила верх казачьей шапки. Не отставали от него и подчиненные, паля из ружей.
Напор крымчаков со всех сторон нарастал, тысячи татарских и горских ратников лезли на вал, добираясь кое-где до рукопашной. Численно они превосходили казаков во много раз, а владели холодным оружием ничуть не хуже. Открытое столкновение не сулило защитникам выгод!
В этот момент, когда ярился грохот выстрелов и пороховой туман висел над редутом, к полковнику Савельеву подбежали две казачки, не успевшие снять праздничные кубелеки и парчовые кички.
– Господин полковник! Иван Дмитриевич! – затараторили станичницы. – Дозвольте и нам с мужьями на валу стоять! Вон сколько баб – несть числа! Кто из ружей бить могет, а кто басурманов – вилами!
Командир казачьего полка с готовностью отозвался:
– Разрешаю! Поступайте под команду есаулов! А главное палите костры, готовьте смолу! Лейте ее на варваров!
Осада длилась с неукротимым напором часа четыре, затем замерла, пока отъехавшие крымчаки совершали молитву. А после полудня на станицу начался новый отчаянный натиск!
К валу шумной толпой прибежали бабы, как если бы они направлялись на косовицу: с вилами, косами, граблями. Их не надо было расставлять по местам, они и сами видели, где нужна помощь. Разъяренные, с непримиримым блеском в глазах, станичницы держали оборону вместе с казачьим полком, зачастую – рядом с мужьями и сыновьями. Те отгоняли их, стараясь уберечь от гибели, но смелых воительниц ничто не устрашало в этот час! Лучше смерть, чем оказаться в полоне и обречь себя издевательствам!
Ремезов наблюдал исподволь, как воевали ближние казачки. Все – статные, грудастые, с гибкими руками. Одну звали Матреной, она была командиршей и, по всему, старше подруг. Подняв косу с навостренным полотном, она удерживала ее на полузамахе, таясь за валом. И едва осман начинал карабкаться по земляной стенке, вставала и разила сплеча. Другая молодайка, Люба, рыжая, как солнышко, заправски обходилась с пистолетом. Видно, приучена с детства. Лихо заряжала его порохом и пулей, запыживала, присыпала полку порохом и, подняв вытянутую руку, а другой подбоченясь, – прицельно палила в гущу татарского войска! А третья, Фёклушка, суровая и черноглазая, казалась еще мрачней оттого, что таскала то бадейки с разогретой, зеркально отливающей смолой, то вёдра с кипятком и выливала их на обезумевших врагов. От множества костров, где в котлах кипятилась вода и чадили смоляные казаны, тянуло удушливой вонью. По всей станице, точно бы в аду, пахло смолой и пороховой серой.
Крики, стоны и скорбный плач с каждым часом слышней становились в Наурской! Бой длился уже который час. Убитых казаков и казачек относили в тень вековых дубов, укрывали холстинами. А раненых полковой лекарь, дядька с желтыми от курева усами и подусниками, собирал около церкви, в затенье стены. Ему, почти старику, много довелось перевидеть смертей и ран на ратном поле. Но в этот раз на глазах его умирали не только казаки, но и красивые станичницы, подростки, пораженные отравленными стрелами и картечью, отчего мучения их были особенно тяжелы. Лекарь, не покладая рук, перевязывал пострадавших, давал нюхать нашатырь, даже оперировал. Но разве спасешь всех этих несчастных?