Держись, сестренка!
Шрифт:
Вместе с войсками отступали и мы. Отходя к Дону, одну за другой меняли полевые площадки. Очень уставали, буквально валились с ног: заданий поступало много. Отдохнуть было некогда, поесть негде, да порой просто и нечего. Обед, приготовленный на старом аэродроме, попадал на новый, а то и совсем не попадал. Спали где придется: в кабине, на чехле под крылом самолета. Только задремлешь, кричат: «По самолетам!»
Потанину раз приказали лететь на разведку, узнать обстановку: определить, куда продвинулись мотоколонны противника и каков их состав; где находятся железнодорожные эшелоны с войсками, техникой и в каком направлении движутся; сосредоточение гитлеровских
Летчик и штурман вскоре увидели, как гитлеровские танковые и моторизованные колонны, мотоциклисты движутся на юго-восток, в сторону Дона, в направлении его большой излучины. Наши войска отступали, и немецкая авиация неистовствовала — бомбила дороги, забитые беженцами.
Все разведали Потанин с Беловым, все узнали, определили и повернули домой. Летели они маскируясь, вдали от дорог и населенных пунктов. Но фашисты двигались и стороной — большими и совсем маленькими отрядами и группами. Один такой отряд в лесочке привлек внимание экипажа своей необычностью — человек сорок — пятьдесят в маскировочных халатах. Потанин подумал, что это свои, что они не знают, в какую сторону им двигаться, и решил показать направление. Сделал над ними один вираж с выводом на юго-восток, потом еще, и вдруг вся группа, как по команде, подняла вверх автоматы и застрочила по самолету трассирующими пулями. На фронте всякое бывает, решил Потанин, по ошибке могли обстрелять свои же бойцы. Но, как оказалось, стреляли по У-2 фашистские десантники. После чего штурман замолчал. В беспокойстве летчик оглянулся — Белов сидел бледный, безжизненно уронив голову на борт кабины.
Тревога за жизнь товарища подсказала Потанину поскорей приземлиться и оказать ему помощь. И он посадил машину тут же в поле. Но помощь уже не понадобилась. Белов был мертв…
В те тяжелые дни нашего отступления недалеко от Новочеркасска к нам пристал лет трех малыш. В одной рубашонке, грязный, изголодавшийся, весь в ссадинах, он ничего не мог сказать, кроме слова «мама», которую звал беспрестанно, да своего имени — Илюша. Плакать Илюша уже не мог, а только надсадно всхлипывал. Подошедшие бойцы рассказали нам, что недавно немецкими самолетами был разбит обоз с беженцами и что они видели этого мальчика около убитой матери. А потом, когда фашистские стервятники налетели еще раз, все бросились в разные стороны, побежал, видимо, и малыш — и так спасся.
Мы не знали, что же с ним делать, куда пристроить. Надо было улетать, а Илюша ухватился ручонками за мою шею, и, кажется, никакая сила уже не могла оторвать его от меня. Я решила взять малыша с собой.
— Ты что, с ума сошла?
— Ребенку нужен уход. Что ты можешь дать ему?
— Где мы теперь остановимся, знаешь? — налетели пилоты.
Тогда я еще крепче прижала к себе Илюшу в побежала к станице. Навстречу попалась старая женщина с палочкой. Прикрыв ладонью глаза, она долго всматривалась в ребенка, а потом заплакала, запричитала:
— Илюшенька, внучок мой!..
Я передала малыша старухе и в слезах бросилась к своему самолету. И стало мне тогда вдруг так невыносимо больно, так обидно за все: и за этого сиротливого Илюшку — сколько их было на дорогах войны! — и за уходящие годы, за себя… Я так любила детей, так хотелось иметь свою большую семью — много маленьких озорных мальчишек, вихрастых девчонок…
Война перечеркнула, разрушила все мечты. Мне часто вспоминался Виктор Кутов. Вот уже пять месяцев от него не было никаких вестей. Он воевал где-то на Северо-Западном фронте. В минуты, когда я оставалась со своими мыслями наедине, тяжелым камнем давило: да жив ли?.. Письма не идут — это полевая почта виновата. Но я потерплю, я непременно дождусь… В такие минуты сквозь слезы я ругала себя, что до войны была такой дурой: ведь давно, еще с Метростроя, до самозабвения люблю Виктора, а ни разу ему об этом не сказала. Почему?..
«Ты любишь меня?»-спрашивал он на свиданиях, а я только смеялась: «Еще чего! Конечно нет!» — «Поцелуй на прощание». — «Выдумал. Целуй сам, если надо…»– «Любит! Любит!»-звонко кричал Виктор и кружил, кружил меня вихрем, крепко держа за руки…
В эскадрилье связи ко мне все — и пилоты, и механики — относились хорошо. Находились и «женихи», но я как-то ухитрялась разговаривать с ними не наедине, а среди людей — так было легче отбить «атаку», дать понять, что любви не получится. Трудновато, конечно, женщине одной среди мужского коллектива. Порой так хотелось с кем-то просто поболтать по-бабьи. Но все-то сдерживало, все усмиряло одно суровое слово — «война»…
Под Черкасск мы прилетели на заранее обусловленную площадку — а ни штаба, ни столовой, ни горючего. Наш наземный эшелон, в связи с тем что прямой путь на Грозный был захвачен противником, двигался какой-то долгой дорогой — через Майкоп, Туапсе, Кутаиси, Тбилиси, Орджоникидзе… Командиром наземного эшелона был назначен старший лейтенант Листаревич, комиссаром — лейтенант Иркутский. Выехали они 18 августа 1942 года — как раз в День Воздушного Флота, но нам в то тяжкое время отступления было не до праздника. А догнала эскадрилью наша «база» только 30 октября, когда штаб фронта стоял уже в Грозном.
Так что приземлились мы, выключили моторы, собрались около самолета заместителя командира эскадрильи Пенькова и стали думать, как же быть дальше.
Глядим, из селения, неподалеку от которого сели, идет пожилая женщина. Поздоровалась, посмотрела на нас и говорит:
— А кушать-то у вас есть что, может, вы голодные?
Не услышав ответа, прямо и предложила:
— Я сегодня борща наварила ведерный чугун. Как знала, что прилетите. У меня ведь сынок летчик, только вот давно нет от него писем… — И она зашмыгала носом, утираясь подолом широкой кофты.
После вкусного обеда мы решили слить со всех машин оставшийся бензин и лететь на поиск наших тылов. Полетела я с Черкасовым. И снова под крылом земля, окутанная дымом, горящие дома, горящие неубранные хлеб, кукуруза, подсолнечник. На повозках и пешие — с узлами, коровами на поводках, — движутся люди. Больно смотреть. А еще больнее то, что ничем-то не можешь помочь им.
Только через несколько дней где-то под Пятигорском мы наконец нашли свой штаб. Здесь нам зачитали приказ НКО № 227, жесткий приказ войскам, смысл которого сводился к одному: «Ни шагу назад!..»
Как правило, номера приказов помнили только штабисты. А вот этот — 227-й — спроси и сейчас любого фронтовика! — назовет каждый. В нем говорилось, что нам надо до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр нашей земли. Осуждались те, кто считал, что территория Советского Союза большая и что можно и дальше отступать в глубь страны, до выгодных для обороны рубежей. Приказ призывал объявить решительную борьбу трусам, паникерам, нарушителям дисциплины.
Нам приходилось летать по всему Северному Кавказу. Танковые соединения врага уже форсировали Кубань в районе Армавира, овладели Майкопом, Краснодаром. Немцы заняли почти все горные перевалы, захватили Моздок, небольшие плацдармы на правом берегу Терека.