Держись, сестренка!
Шрифт:
— Как папа умер, — всхлипывая и размазывая по лицу слезы, принялась рассказывать я, — мама стала часто болеть, плакать и молиться богу. Она и нас стала заставлять ходить в церковь, молиться, когда садились за стол. Зина с Костей хитрые — крестятся и на маму смотрят. А я так не могу, обязательно на икону взгляну.
— А почему тебе нельзя на икону смотреть?
— Да я ведь пионерка, крестный! Ты что, не видишь разве — на мне галстук пионерский?
Брат впервые внимательно оглядел меня.
У меня действительно был линялый-прелинялый галстук, выглядывавший из-под воротника пальтишка с заплатами. На ногах — яловые
— Галстук пионерский мне сшила из старой кофточки сестра Маня, моя крестная, — похвалилась я, и тут брат заметил:
— Ты меня, пожалуйста, крестным-то не зови, я ведь коммунист, депутат Моссовета…
Так, разговаривая, мы дошли до дому.
В семье брата мне было хорошо, особенно от теплых ручек годовалого Юрки. Он не отпускал меня ни днем ни ночью, а если случалось, что меня не оказывалось рядом, начинал так реветь, что будил всех в квартире.
В школу я не ходила, так как опоздала на два месяца. Гуляла с Юркой, с ребятами из нашего двора по Курбатовскому переулку. Помогала по дому, бегала в магазин за хлебом. Как-то послали нас с Томкой, подружкой, жившей этажом ниже, за керосином на Малую Грузинскую улицу. Но вместо керосиновой лавки нас занесло в парикмахерскую. Остригли мы там косы и попросили сделать самую модную в то время прическу-»чарльстон». Ну и получили — чуть ли не под первый номер, на лбу завитушка какая-то в сторону. Вышли из парикмахерской, посмотрели друг на друга и заплакали. Чтобы не напугать домашних, пришлось в аптеке купить по метру марли да завязать свои легкодумные головушки. На оставшиеся деньги мы купили по два фунта керосину в каждый бидон и отправились домой. Приближаясь к дому, мы шли все тише и тише, наконец наши шаги на лестнице совсем замедлились. Однако вот и Томкина дверь. Я позвонила — и через ступеньки вверх! Вскоре на весь подъезд раздались вопли моей подруги… Долго я поднималась к себе в квартиру, долго стояла у двери, но, решив — будь что будет! — позвонила. Открыла Катя, жена брата. Увидела меня с забинтованной головой и запричитала:
— Нюрочка, девочка, что с тобой? Да лучше бы я сама сходила за керосином! — И стала медленно, боясь сделать мне больно, разматывать с моей головы марлю. Сняла и обомлела.
— Нет, я тебя пороть не буду, дрянная девчонка! Пусть брат тебя проучит. Садись и реши десять задач и двадцать примеров из задачника, который я тебе купила! — Катя взяла Юрку, бидон с разлившимся керосином и ушла.
Я подтерла керосиновую лужу и села решать задачки. А тут зашла соседка по квартире спросить, почему так сильно пахнет керосином, увидела меня во всем великолепии цирюльного искусства и ахнула:
— Где же твои косы, Нюрочка?
— В парикмахерской остались, тетя… Соседка взяла ножницы, остригла мою завитушку на лбу, расчесала — получилась челочка.
— Вот так лучше, — сказала она и ушла, а я опять села за задачки.
Вечером, перед приходом брата, Катя выпроводила меня к Томке:
— Иди, посиди у Фроловых, а я Васю подготовлю И подготовила. Когда я заявилась домой, брат сердито
посмотрел на меня, ухватил за ухо, начал больно трепать
да приговаривать:
— Ах ты негодница! Самовольница! Надо было тебя бритвой побрить!
От наказания меня спас Юрка. Увидев такое надругательство над своей любимицей, услышав мой неистовый рев, он горько заплакал, скатился с дивана, поднялся па еще неокрепшие ножки и сделал первые шаги в его жизни — в мою сторону, защищать!
Мир в доме был восстановлен. За ужином Катя даже сказала:
— Вася, носмотри-ка на нее — а ей идет челочка.
Зимой в нашем дворе залили каток. Привязав веревками самодельные деревянные коньки к валенкам, мы выписывали на льду фигуры. Побывала я в цирке — выступал сам дедушка Дуров. Сводил меня брат и в Большой театр. Помню, шла опера Бородина «Князь Игорь». Я не понимала тогда ни музыки, ни пения, но половецкие пляски и арию князя Игоря запомнила на всю жизнь.
Забегая вперед, скажу, что однажды мне придется слушать эту арию в плену у гитлеровцев. Пленный итальянец Антонио будет ее петь для синьорины Анны, пока немцы не расстреляют его. Годы спустя, когда у меня родится второй сын, я назову его в честь русского князя — Игорем.
Так, со всякими разностями, открытиями, восторгами отроческого возраста, прошла моя московская зима. На лето нас с Юркой отвезли в деревню. Приехал и Василий. Когда отпуск у него кончился, в Москву он уехал без меня. Мама воспротивилась:
— Нечего там баклуши бить. Пусть здесь ходит в школу.
В тот год и деревне Новое, километрах в пяти от нашей, открылась семилетка ШКМ — школа крестьянской молодежи, и я поступила в пятый класс. Нас из деревни было семеро. И так каждый день — пять километров туда, пять обратно — ив стужу, и в дождь, и по занесенным снежным дорогам, и по непролазной грязи. В шестой класс нас уже ходило не семь человек, а только двое –я да Настя Рассказова.
Учились мы во вторую смену, домой возвращались поздно. Особенно плохо было ходить осенью — темень, грязь по колено. Полем идти было веселей, чем лесом, и мы пели песни, а приближаясь к лесу, замолкали. Лес пугал своей таинственностью — все казалось, что стоит только в него войти, как схватит кто-то страшный. Иной раз и волчьи глава светились в темноте…
Из школы мы с Пастей стали возвращаться все позже и позже. Учитель математики и физики Константин Евгеньевич Белавский оставлял нас порешать непрограммные, придуманные им самим задачи. Какая же была у него радость, если мы решали их «своим» способом! Он загорался, смотрел в наши тетрадки, искренне, как нам казалось, удивлялся нашим способностям и предлагал «раскусить орешек», который якобы и сам не сумел одолеть. Нередко мы «из ничего» делали приборы для физических и химических опытов, мастерили игрушки и разные поделки для украшения класса и школьного зала. А с учительницей русского языка и литературы репетировали, а потом ставили спектакли, и не только в нашей школе, но и в деревнях.
Однажды в наш класс пришел молодой человек, отрекомендовался секретарем Каменского райкома комсомола. Он рассказал нам о Программе и Уставе ВЛКСМ, а затем спросил:
— Кто желает быть комсомольцем? Прошу поднять руку.
Мы все подняли руки. Через неделю тот же паренек в присутствии учителей торжественно вручал многим из нас комсомольские билеты. Помню, выходили мы по одному к столу, покрытому кумачом, и произносили слова клятвы — быть всегда в первых рядах строителей и защитников своей Родины. Выступали мы впервые, говорили кто как мог, краснея и заикаясь, но «без бумажки» — от чистого сердца.