Дерзкий рейд
Шрифт:
Спрятав фотографию под пальто, она поблагодарила иностранца и быстро удалилась.
3
— Так вот в той фотографии вся заковырка! — сказал Флоров, пряча довольную улыбку. — Там между картонкой и задней стенкой рамки находились важные документы.
Сидней не поверил своим ушам.
— Как же?.. Не может быть?
Флорову пришлось пояснить, что и Анна была не Анна, а Соня, и вовсе не невеста, а просто подпольщица, коммунистка. Она имела задание встретить Алексея в порту и получить документы.
— Я обязательно напишу ей, что встретил тебя. Вот обрадуется! А как закончим войну, махнем
Сидней посмотрел на Флорова, перевел взгляд на бойцов, потом немного помолчал, как бы собираясь с мыслями.
— О! Я совсем не думал оставаться в России… Совсем не думал. Но так получилось, — начал неторопливо свой рассказ Джэксон, тщательно подбирая русские слова. — У меня все дела были совсем плохо, как я палец ломал. — Сидней показал большой палец левой руки, где на фаланге отчетливо выступал костный нарост. — Теперь хорошо, палец крепкий! — Он сжал кулаки. — Бить можно крепко!
Из-за этого злополучного пальца вновь возник разговор. Но не в купе комиссара, а уже на передней платформе, где ехали бойцы первого взвода. Именно в нем и определил служить Флоров американца после того, как Сидней рассказал ему о своих мытарствах в России, о том, что уже в Петербурге его бросил сын миллионера и что поиски заработка привели его в конце концов в Среднюю Азию. Среди бойцов, присутствовавших в купе, был и пулеметчик Степан Бровкин, плечистый рыжебородый сибиряк. Там, у комиссара, он стеснялся спросить Джэксона про палец и, когда очутился с этим американцем на платформе, сразу же проявил свое любопытство.
— Как же ты палец сломал? — спросил он, подмигнув окружившим Джэксона бойцам. — В драке, что ли? Или по пьянке?
Джэксон с недоумением посмотрел на сибиряка, грудь которого была перекрещена пулеметными лентами.
— Зачем дрался? Совсем нет! Я боксер. Понимаешь, боксер! — Сидней поднял руки в боевое положение, сделал несколько движений, имитирующих боксерский поединок.
— Знамо! — из дальнего угла платформы сказал Василий Хомутов, по прозванию Васька-Москвич. — Видел я ихнюю боксу в цирке. Как мордуют друг дружку! На кулаках рукавицы такие, из кожи… Пухленькие. А место, где они бьются, веревками огорожено. Видать, для того, чтобы не убег, ежели который сдрейфит.
Сибиряк Бровкин повернулся к говорившему и, смерив его глазами, тихо, но твердо произнес:
— А ты не врешь, Васька?
— А чего мне врать, коли правда одна! — беззлобно ответил тот. — У нас на кулачках, на масленице, так стенка на стенку идут. Верно? А у них, в боксе той самой, один на один выходят да на весы становятся, чтобы знать, с ровней драться. Во как! Культура… И на кулаки перчатки натягивают. Тоже тебе, опять же культура…
Ваську перебил Корнилов, человек хмурый и раздражительный:
— Знаем культуру ихнею! Буржуйскую… Перчатки у них такие толстые, на вате… Чтоб не больно, чтобы только видимость одна… Деньгу зашибают!
— Ну да, «не больно»! Сказанул! — перебил его в свою очередь Василий и со знанием дела продолжал: — Бьют крепко, по совести. И все норовят в зубы али в поддых. Так, чтоб с катушек долой. Во как!
Тит Корнилов вынул из кармана объемистый потертый кисет, оторвал кусочек бумаги и, сворачивая самокрутку, спросил:
— А кто он тогда будет, боксер-то?
— Как кто? — удивился Василий. — Ясное дело, американец.
— Да не про то я… С точки зрения революции. Куда он ближе: к буржуям или к пролетариям?
Возле защитной стены, опершись плечом на тюк хлопка, сидел туркмен
Сохраняя на лице спокойствие, Мурад несколько раз мысленно удивился. Вай! Оказывается, на земле есть какая-то страна Америка… Вай! Оказывается, и драка тоже может быть службой и за нее деньги платят… Никогда в жизни боксерских поединков он не видал, но Мурад был участником состязаний по туркменской борьбе — курашу. Курашисты степенно выходят в круг, одетые в халаты, но босиком. По аналогии он представил себе и бокс. Выходят на круг американцы, они, как урусы, европейцы, в глаженых брюках, пиджаках с блестящими пуговицами, а на голове у каждого фуражка с лакированным козырьком. Натягивают на руки белые кожаные перчатки, какие Мурад видел у русского офицера, и начинается, как говорит Васька — а ему Мурад верит, — драка на кулаках. Что такое драка, Мурад знает хорошо, видел, как осатанело дрались пьяные русские солдаты. Рубахи разорваны, лица в крови… Потом победитель — пахлеван [8] , сняв фуражку, идет но кругу, и ему со всех сторон кидают рубли и полтинники…
8
Пахлеван — борец.
Мурад с любопытством смотрел в лицо Джэксона, стараясь отыскать следы кулачных потасовок, но лицо американца было чистым: ни шрамов, ни повреждений.
— Скажи, товарищ американец, а ты нашу революцию, значит, поддерживаешь? — все допытывался Корнилов. — Или, так сказать, между и вашим и нашим?
— Я с первых дней в интернациональном полку, как Советская власть в Ташкенте стала, — твердо сказал Джэксон. — Я ее сразу понял, сердцем понял.
— Вечно ты, Тит, сумлеваешься! — строго сказал Степан. — Товарищ боксер — наипервейший друг нашего комиссара. Свой, выходит!
Глава седьмая
1
К Ашхабаду подъезжали рано утром. После утомительного однообразия пустыни город показался большим зеленым садом. Джэксон не отходил от окна. Поезд-броневик шел с востока на запад вдоль окраины города, и солнце, которое вставало из-за спины, высветило розовыми лучами жилые кварталы, зелень садов, выпуклые лбы холмов, охватившие полукружьем Ашхабад. Вырисовало оно своими лучами вдали и величавые, покрытые снегом горные хребты Копетдага… Вершины гор, словно огромные белоснежные туркменские папахи, надетые на головы богатырей, возвышались на фоне яркого и чистого утреннего неба, чем-то похожего на ровную голубизну моря.
Сидней невольно залюбовался горами. Рядом, попыхивая самокрутками, стояли сибиряк Степан Бровкин и Корнилов. Тут же неподалеку, сжав винтовку обеими руками, жадно смотрел на родные просторы своими большими, чуть навыкате глазами Мурад.
— Красив городишко, — сказал Бровкин. — Совсем не похож на азиатские.
Ашхабад действительно не был похож на Ташкент, Самарканд, Бухару и Мерв, которые видел Джэксон. Те древние города поражали однообразием серых глиняных плоскокрыших построек и таких же глинобитных высоких заборов — дувалов. А тут радовали взгляд ослепительно белые тона. Издали город казался горстью кубиков пиленого сахара, упавшего на траву, — так весело белели опрятные домики и выбеленные глинобитные заборы среди садов и уличных насаждений.