Десять стрел для одной
Шрифт:
Лана резко, зло встала с кровати. В поясницу стрельнуло. На подушке остались волоски. Неужели все, старость?!
Нет, депрессия, не позволю! Все у меня хорошо. Денег – куры не клюют. Дом в замечательном месте, новенький «Мерседес». Молодой любовник. Ночевать его она, правда, никогда не оставляет. Боится, что храпеть начнет. Или что изо рта у нее будет пахнуть.
Лана бросилась в ванную, под горячий душ. Потом долго стояла перед зеркалом. Один крем, второй, третий. Тональник, пудра, подводка. В волосах замаскировать шиньон, зубы тщательно зафиксировать специальным
На первый взгляд – тридцать.
А чувствуешь себя – на все сто.
Под окном – детский смех. Школа кончилась. Молодежь резвится, носится на самокатах. Лица розовые, носики прямые. Чтоб вы все сдохли!
Лана искренне ненавидела тех, кто моложе.
Сосед – когда в очередной раз поругались – назвал ее злобной мумией.
Ее ровесником, кстати, был. А выглядел как моложаво! Стихи писал. От инфаркта бегал.
«И где ты теперь? – Лана злорадно взглянула на пустой дом. – Из рая на меня смотришь? Да ладно – рай. В земле лежишь, червей кормишь».
Вышла из ванной, покосилась в зеркало: если не приглядываться, почти двадцатилетка. Вы все, завистники, подавитесь!
«А закончу дело – поеду в Швейцарию. Горный воздух, лучшие в мире врачи. Подкорректирую лицо. Если получится, проклятые зубы исправлю».
Пусть юность не продается. Но выглядеть моложе большие деньги позволяют.
Ольга Васильевна Черемисова стояла на открытой террасе и ловила солнечную энергию. Глаза закрыты, но под веками не черно – пляшут желтые пятна. Кончики пальцев уставлены в небо, по ним стекает тепло. Не слышно птичьего щебета и как ругаются на улице узбеки. Мир для нее онемел, остановился, умер.
Дочь всегда смеялась над ее беседами с солнцем: «Мам, ты бы лучше с инопланетянами на связь выходила».
И соседка, Ланка Сумцова, осуждала: «Дура. Пигментными пятнами пойдешь».
И прохожие косились, крутили пальцами у виска.
Но Ольга Васильевна все свои сорок девять лет оттоптала без оглядки на постороннее мнение. Хотя ее с детства пытались переломить, согнуть, перестроить. К врачам – неврологам и психиатрам – таскали с рождения.
Девочка Оля с первого дня на этой планете вела себя странно. Очень мало спала, плохо ела, закатывалась в истериках. Говорила, что слышит странные звуки. Что умеет разговаривать с птицами.
Неврологи ее лечили лет до пяти. Пока Оля не сообразила, что таблетки можно запихивать за щеку, а потом выплевывать в унитаз.
Когда ей было двенадцать, она сидела на кухне вместе с подружками старшей сестры. Взрослые девочки (десятиклассницы!) гадали на кофейной гуще, Олечка крутилась за их спинами. С любопытством поглядывала на дно чашечек, жадно разглядывала орнаменты на коричневой жиже, слушала толкования, но решительно ни у кого не видела – ни принца, ни богатства, ни тем более студенческого билета.
Только у собственной сестры разглядела картинку: младенец комфортно устроился в утробе, ручки-ножки поджаты.
– Ты с мужчиной познакомишься. Темноволосый, немолодой. Богатый. Замуж позовет, – трещала между тем главная гадалка.
Да где тут замужество? А малыш есть. Палец сосет. Пуповина видна. И писюн изрядный.
Олечка и бухнула:
– Вранье про богатого.
Аудитория мгновенно умолкла.
Ольга выдержала паузу и важно заявила:
– А вот ребенок у тебя родится. Через пять месяцев.
– Что?! – побледнела сестра.
И потянулась врезать подзатыльник.
Оля увернулась, отбежала к порогу. Картинки перед глазами больше не было, но она продолжала говорить – губами словно кто-то посторонний управлял:
– Мальчик. Вес будет четыре килограмма. И глаза синие – как у твоего Юрика.
Сестрица вскочила, бросилась к ней:
– Замолчи, дура!
А одна из старших девчонок лукаво спросила:
– Ты чего это побледнела? Правда, что ли, с Юркой спишь?!
Дальше Оля не слушала – смылась во двор.
Со старшей сестрой встретились только вечером. Та загнала младшую в кладовку, придавила локтем горло, другой рукой зажала рот с носом, прошипела:
– Будешь про Юрку трепаться – по стенке размажу.
Оля заранее глубоко вдохнула и теперь молча терпела, выпускала воздух по граммулечке. А когда сестра ее отпустила, спокойно произнесла:
– Аборт не делай. Иначе больше не родишь никогда.
– Да что ты вообще несешь! Мы с Юриком только… – начала сестра и осеклась.
– Ребенок у тебя точно есть, – уверенно сказала Оля. – Месяца четыре ему. Ручки, ножки уже видны.
Сестра взглянула жалостливо. Приговорила:
– Все-таки психическая ты, Олька.
Младшая спорить не стала.
Когда у сестры – прямо к выпускным экзаменам – родился сын, весом четыре килограмма и синеглазый, клеймо сумасшедшей с Олечки торжественно сняли. Теперь с ней носились, будто с божеством. И постоянно лезли с вопросами. «У нас на работе сокращения. Не уволят?» – приставала мать. «А я когда замуж выйду?» – бесконечно ныла сестрица.
Оля (если была в духе) заваривала кофе. Просила перевернуть чашечку левой рукой от сердца. Всматривалась в бессмысленное нагромождение крупинок. И не видела ничего. Но – чтоб не лишиться привилегий Высшего существа – говорила матери, что не уволят. Только зарплату срежут. А сестре – чтобы наверняка! – обещала мужа лишь к тридцати годам.
Что удивительно, даже взятые с потолка предсказания очень часто сбывались. Если внимательно за человеком наблюдать, слушать его телефонные разговоры, можно и без всяких голосов извне делать прогнозы.
Но часто видела нечто потустороннее. И до сих пор видит.
Соседу – бодрому дядечке по фамилии Рыбаков – за неделю сказала: у тебя сейчас тяжелые дни. Будь осторожен. Больше отдыхай. Измеряй давление. Иначе погибнешь.
Тот отмахнулся.
Она наблюдала за его последним днем. Видела его контур. Как он – бледный, уставший, вялый – вышел в свой чахлый садик. Схватился за сердце. Прислонился к дереву. Постоял. Но потом все равно упорно склонился над грядкой.