Десять
Шрифт:
— Как тебе живётся разведённой? — вдруг спросила Лена Захарченко. Гастроэнтеролог из поликлинического отделения.
— Отлично, — беззаботно улыбнулась Юля.
А что можно ответить на этот вопрос? Сказать, что плачешь каждую ночь из-за собственной глупости? Не можешь заснуть от пожирающего, бесконечного, невыносимого одиночества?
— Ещё бы, такая-то красотка! — Лена восхищенно вздохнула, глядя на блондинку перед ней. — Юлия Владимировна, тебя даже дурацкие машинки на ногтях не портят.
— Это Маккуин, —
— А-а-а-а, это всё решает, — легко засмеялась Лена.
Юля поговорила еще немного, поделилась выдуманными планами на выходные, понимая, что Кима заберет бабушка, а она просидит дома, снедаемая собственным отчаянием, а после тихо отошла в сторону, изобразив занятость. В длинном коридоре, который пролегал от актового зала к основному корпусу больницы, она почувствовала крепкие объятия.
— Развод? Ты развелась? — услышала она голос Юры. Впрочем, о том, что это он, она поняла по первому, едва уловимому движению воздуха.
— Тебе какое дело? — огрызнулась Юля. Они сделали свой выбор, тогда, сидя в многолюдной столовой.
— Есть мне дело.
— Ты, кажется, собрался делать ребёночка Оле? Не смею отвлекать!
Это было низко со стороны Юли. Проходиться по проблемам с репродуктивной функцией пары, подло кидать в лицо человеку то, что вероятней всего болит не один год. Юле легко далась беременность, роды, больше она не хотела детей, но если бы хотела, и не могла родить… Что бы она чувствовала тогда? Что?
Но ей не было дела до чужой боли. У нее была своя.
— Ты, кажется, собирался жить до самой старости с Симоном, — в тон ей ответил Юра, потом резко дёрнул её в какой-то технический проход. — Пупс, что ты делаешь, девочка? Зачем?
После слова «зачем», произнесенного хрипло, с надрывом, злой ответ Юли, готовый сорваться с языка, потонул во всепоглощающем поцелуе. Юле стало вдруг неважно, что именно она делает, зачем. Почему она плачет ночами, сухо улыбается днём, напивается до бессознания, сидя в тишине некогда семейной спальни.
Всё поглотило желание быть рядом с мужчиной. Не с каким-то мужчиной, не с Симоном, о котором она искренне горевала, а с Юрой. С ним, только с ним.
Неважно, как. Неважно когда. Неважно, в каком качестве.
— Почему сейчас? Почему ты не сказала, пупс?
— Какое это имеет значение? — так и не выровняв дыхание после поцелуя, прошептала Юля.
— Имеет… пупс, имеет… — Юля сжалась от увиденной боли в глазах напротив. — Ты развелась, мне тебя делить не только с мужем теперь…
— А тебе не всё равно? Не безразлично, с кем делить?
Юлю, как песчинку при урагане, бросало из стороны в сторону. От одной эмоции к противоположной. От злости к нежности. От холодности к похоти. Неизменным оставалось одно — бессознательное желание прижаться к мужчине рядом.
— У тебя жена, возлюбленная, по которой ты сходишь с ума, а я кто? Так… баба, которую ты время от времени трахаешь! Наверняка я не одна такая… правда, Юра?
–
Вспыхнувшее злое отчаяние никак не вписывалась в желание утонуть в его объятьях, наплевав на все и вся. Бесконечная эмоциональная тряска, как на сломавшемся аттракционе — смертельно опасно.
— Юля… — Юра вздохнул, словно собрался прыгать в воду. — Я тебя люблю. Ты — та самая возлюбленная, та, что молода, красива, не в моем вкусе. Та, что счастлива в браке. Ты — моя возлюбленная. Неужели ты не поняла этого, Юль? За столько лет не поняла? Я не хотел разрушать твою семью, ты держалась за нее, боролась, я не смел топтать то, во что ты упрямо верила, без чего стала бы несчастна. И всё же мне это удалось.
— Что ты такое говоришь? — Юля попыталась отодвинуться от Юры.
Любит? Он любит? Её любит? А ей, что делать ей? Что ей делать с этой непонятной, ненужной любовью? Ей хватает своей — к Симону. Или… все же не хватает?
— Я тебя люблю, — повторил он. — Поздно, но я скажу: я тебя люблю! Не хочу тебя делить, физически не смогу. Все, чего я хотел, — быть с тобой. Открыто, не скрывая отношения, не таясь по углам как школьники. Жить с тобой, делить постель, быт, пожать детей или не рожать, неважно. Поздно.
— Почему поздно? — она услышала лишь «поздно».
— Ольга беременна.
Прозвучало как выстрел. Пробило болью, как от пули. Больно. Так больно. Слишком.
— Любишь меня?
— Люблю.
— Делить не хочешь?
— Не хочу.
— А придется делить! Как там говорится: «любовь долготерпит, милосердствует, не завидует…» Потерпишь! — Она ударила со всей силы в грудную клетку Юры, он не шелохнулся, не отпустил своих рук от ее плеч. — И милость проявишь, — ударила еще раз, и еще. — И завистью захлебнешься!
Удар, удар, удар! Безостановочно, в унисон собственному зашкаливающему сердцебиению. После такой же безостановочный, рваный, захлебывающийся в невыносимых эмоциях поцелуй.
Неважно, что желание близости смешивается с животным отчаянием. Неважно, что происходящее не имеет смысла. Неважно, что могут увидеть. Всё неважно.
И все-таки Юля нашла в себе силы оторваться от желанных до острой боли губ, рук, дыхания поцелуя. Вырваться из теплых, крепких, необходимых рук. Отошла на половину шага, чтобы проговорить, тяжело, сначала почти по слогам, а потом уверенней и выше с каждым словом:
— Знаешь, я пойду, Юра. Пойду. Иди к своей беременной жене, ты говорил, у неё проблемы. Будь с ней, ей ты нужней. Я справлюсь, обещаю, справлюсь. Не думай обо мне. Просто ещё одна хуева ступенька, а впереди — грёбанная лестница этих педерастических ступенек. Иди!