Десятый самозванец
Шрифт:
— Васенька-то, соколик ты мой бестолковый, до середнего подьячего дослужился, а делов-то не ведаешь, что ли? — ласково сказал Никифор Кузьмич. — Тебя ведь, как жалобщика, первого на дыбу-то и подвешают. Доносчику-то да жалобщику — первый кнут… Не посмотрят, что в Разбойном приказе служишь. Он же не тать с большой дороги, чтобы я его своей-то властью на дыбу-то отправлял. Он, чай, такой же старшой, как и я. А что, если земляк твой даже после третьей крови да на своем будет стоять? Тогда что же — тебя в Сибирь за оговор? Али на плаху? Да и мне от боярина-то попадет.
— Никифор Кузьмич, — вмешался Тимофей. — Да не извольте беспокоиться. Ведь продадим мы сукно да холсты, будут у нас деньги. Васька на эти деньги десять таких ожерелий для бабы купит. Ну а ежели, — посмотрел Акундинов на Шпилькина чуть брезгливо, — так уж все плохо, то выкуплю я это ожерелье клятое да ему и верну. Денег где-нить перейму. Вели — пусть бумагу принесут, а уж я и расписку в том напишу.
Василий, услышав обещание, воспрял было духом, резво подскочил, тут же помчавшись к столу, за которым скучал писец. Схватив бумагу, сунул ее под нос Акундинова, но был остановлен своим старшим:
— Давай-ка, Василий, занимайся делом, — устало сказал вдруг Никифор, — сам кашу заварил — сам и расхлебывай. В Разбойном приказе татей ловят, а не счеты сводят между собой. А я уж думал, что и впрямь обманул тебя кто. Получается, сам дурак, а мужика виноватишь… Радуйся, что князь-боярин не слышал, а не то посадил бы он тебя на хлеб и воду да батогов бы приказал всыпать. Ладно, Тимофей Демидыч, — повернулся он к Акундинову, — не серчай. Сам понимаешь, мы ведь ушки-то на макушке должны держать…
— Спасибо тебе, Никифор Кузьмич, — поклонился Тимофей в пояс, как старшему. — Вижу, по справедливости да прозорливости твоей быть тебе дьяком! — Потом, обернувшись к Василию, вздохнул. — Ну чего же причитать-то? Я ж понимаю, супруга ругается. Ну да ничего, простит. А мне-то каково? Теперь вот и в дом-то к тебе прийти будет нельзя. Людка-то, небось, мне уж больше не то что жемчугов, так ничего и другого не даст.
Васька глухо зарычал и хотел опять кинуться на Акундинова, но был остановлен смеющимися стрельцами.
Уже на улице Костка, пританцовывая, восторженно сказал:
— Сам поверил, что ты сукном да холстами торговать собрался! Подумал даже — может, сиделец тебе в лавке понадобится? Или толмач нужен будет. Я, конечно, аглицкий-то плоховато знаю, но выучил бы… Как это у тебя ловко-то получилось? А я со страху-то чуть в штаны не наделал. Ну, куда теперь? В приказ?
— Чего я там забыл, в приказе-то?
— А куда же тогда?
— Сейчас домой пойду, а потом куда-нибудь из Москвы, далече. Только в дорогу нужно провианта прикупить — сухариков там, сала. Ну да епанчу еще новую, шапку да рукавицы. Ну, может, по мелочи чего. Ты-то со мной али как?
Какое-то время Костка шагал молча, не отвечая. Потом вздохнул:
— Да ну, куда же мне ехать-то? Да и зачем? Тебе-то годочков-то сколько? Двадцать седьмой пошел? Ну а мне уж на Николу сорок третий пойдет… Батька у меня старый да хворый. Не сегодня завтра помирать будет. Перед смертью, глядишь, простит меня да хозяйство-то свое и оставит…
— Вона! — с пониманием протянул Тимоха. — Хозяйство батькино держит… Понятно. А не боишься, что прихвостни Федотовы тебя разыскивать будут?
— Ну, чему быть, того не миновать, — философски ответил Конюхов. — Да и с меня-то взятки гладки. Ну, вызвал я их, и что? Все же видели, как я в кабак за водкой заходил. Так ить за водкой-то ходить не возбраняется. Так что знать я ничего не знаю, ведать не ведаю.
— На худой конец, — досказал за него Тимоха, — скажешь им правду: убил, мол, атамана да есаула евонного Тимка Акундинов, с него и спрашивайте, а я только их на улицу вызвал.
— Ну, может, и так, — не стал отпираться Костка. — Ну а коли зарежут меня шарлыганы-то энти, то, стало быть, судьба такая! Один хрен — когда-нибудь да помру. Только если я с тобой вместе пойду, так скорее помру!
— Точно, — поддакнул Акундинов и, заметив около своих ворот возок, принадлежавший боярину Патрикееву, ускорил шаг.
* * *
…Татьяна как вкопанная стояла посередине разоренной избы, даже не сняв с плеч дорогого шушуна из заморского (аглицкого!) сукна. На лавке сидел Сергунька, деловито ковыряя в носу и болтая ногами. Мальчонка не понимал — что тут случилось, поэтому не мог решить: начинать реветь или погодить?
Завидя вошедшего мужа, Танька сделала к нему шаг и, глядя прямо в глаза, спросила:
— Тимофей, а что тут такое? Что с избой-то сталось?
— А что такое? — обвел взглядом пустую избу Акундинов. — Стены, лавки да стол — на месте. Вон, — кивнул на угол, — даже соломы чуток. Спать да есть — есть на чем. Ну а чо тебе еще-то надо?
— А где же добро-то все? — скривила рот Танька, собираясь зарыдать.
— Так сама же видишь, что нету здесь ничего. Чего, дура, зазря и спрашиваешь? — недоуменно ответствовал Тимофей, подсаживаясь к сыну: — Ну-ка, Сергунька, скажи, чем тебя в гостях-то кормили?
— Пирогами с яблоками, — ответил сын, прильнув к руке отца. — Да кашей с изюмом, да орешками калеными. А лучше всего — петушки сахарные, что бабушка Настя дала!
— Во, видишь, как здорово-то! — восхитился Тимоха. — И пирогов наелись, и каши налопались, а робятенок еще и петушков поел. Так чего жалуешься-то? Чего тебе еще-то надо? Жива, здорова.
— Где добро-то все? Где — постели, сундуки где? — в голос зарыдала Танька. — Кровать где? Куда добро подевал, сволочь?!
— Константин! — позвал Тимофей друга, который, от греха подальше, стоял в сенях. — Отведи Сергуньку к Ваньке Пескову.
— Не хочу! — закапризничал было сын, но Костка, умевший управляться с детишками, сунул ему в руку невесть откуда взявшийся орех, и мальчишка умолк.