Десятый самозванец
Шрифт:
— Ну, молодец, Константин Евдокимыч! — похвалил Тимофей друга, уважительно покачав головой.
— Я вот думаю, — задумчиво произнес сотоварищ. — Бумагу-то я сделаю, только слишком уж она чистая получается да свежая. Состарить бы ее…
— Состарить? — прищурился Тимофей, задумываясь. — А чем состарить?
— Помнится, делали мы одному помещику грамотку, что землица ему Федором Иоанновичем пожалована была. Так ту грамотку в чае спитом, что из Китая везут, цельную ночь вымачивали. Там ведь даже и не бумага была, а пергамент. Он-то хуже старится. А эту… О, придумал!
Конюхов, захватив с собой лист, выскочил из чулана и убежал. Через несколько минут вернулся.
— Ночку повисит, высохнет и будет как настоящая! — гордо заявил он.
— Ты чем это ее? — спросил Тимофей, а потом, догадавшись, брезгливо сощурился: — Так она же пахнуть будет… Как же я ее в руки-то возьму?
— Не будет, — отмахнулся Костка. — За ночь и высохнет, и выветрится. Ты лучше налил бы мне, а?
— Завтра, — отрезал Тимофей. — Вот как напишешь, так и налью!
— Злой ты, — обиженно вздохнул приятель, укладываясь спать.
…Утром трезвый и гордый Конюхов показал лист желтоватой бумаги, на которой было красиво выведены такие слова:
«Сто тридцать седьмого года июня, во 2 день государь царь и великий князь Михайло Федорович всея Руси и отец его государев великий государь святейший патриарх Филарет Никитич московский и всея Руси приказали пожаловать сына покойного нашего государя царя и великого князя Василия Ивановича Шуйского Ивана Василиевича Шуйского наместниченьем на Вологде да на Великопермии с тем, чтобы весь доход от оных земель шел в пользу означенного Ивана якоже с вотчины. Велено также, что впредь оный Иван Василиевич Шуйский именовался Иваном Василиевичем Каразейским.
Копию оной записи сделать и передать немедля в Поместный приказ, и отсылать ею в печати и книги купчие.
И сесть свой государь указ записал в указную книгу.
А у подлинного государева указу припись диакона Неупокоя Кокошкина».
В правом нижнем углу красовалась малая государственная печать государства Российского и Великого княжества Московского. Подпись дьяка была заверена почему-то печатью приказа Новой четверти. Печати были срезаны Конюховым со старых грамот, валявшихся в приказах. Для чего он их срезал да таскал с собой, Костка и не помнил… А вот, поди ж ты, сгодились!
— Ух, ты, — только и сказал Тимофей. — Как настоящая! Слышь, а почему Каразейский-то?
— А хрен его знает! — пожал тот плечами. — Фамилия красивая! А тебе-то какая разница?
— Ну, — не отставал Тимофей, — чего ж ты просто не написал — Шуйский? Да и имя бы лучше старое оставил — Тимофей. Как мне к Ивану-то привыкнуть?
— Имена-то у князей Шуйских родовые должны быть — Иван там, али Дмитрий, да Василий, — стал объяснять Костка. — Если Василием тебя назвать, то получишься Василь Васильич. Не то… А Дмитрием-то — слишком уж на Лжедмитрия похоже… А вот Иван-Иоанн — оно и попроще, да и поцарственнее будет. Ну а просто царевичем Шуйским тебя назвать, так спросят: а где же ты раньше-то был, царевич Шуйский? Откуда такой взялся? А Каразейский… Ну, не хотел царь Михаил, чтобы кто-то на Руси фамилию Шуйских носил…
— А! — протянул Тимофей. — Понятно… Слышь… — встревожился вдруг он, — а печать-то наша… не придерутся?!
— Кто знать-то будет, для чего наша печать ставится? — беспечно отмахнулся друг. — Знают только, что приказ Новой чети сборами с кабаков московских да землями новыми занимается. А что, в Вологде да на Перми новых земель нет? — горделиво вскинул бороденку Костка, а потом жалостливо попросил: — Может, теперь-то нальешь?
— Заслужил! — удовлетворенно кивнул Тимофей. — Вот только, — спохватился вдруг он, — за водкой-то в харчевню идти придется.
— Ну что же делать, — кивнул Костка. — Все равно завтракать идти.
Хозяйка, что сдавала друзьям чуланчик, предлагала было харчиться у нее. Мужики в общем-то не возражали… Но из-за старухиной слепоты в пирогах порой попадалась сажа, а в щах плавали такие жирные тараканы, что их можно было бы перепутать с убоиной… Посему беглые приказные предпочитали столоваться в харчевне на постоялом дворе. Тем более что и своих лошадей они пристроили (не за бесплатно, конечно же) в тамошней конюшне.
Городок имел четыре кабака и два шинка. Друзья, успевшие побывать во всех, разницы между ними не увидели. Ну разве что в кабаках служили русские и малороссы, целовавшие крест в том, что не будут лить воду в водку (но водку-то в воду им никто не мешал лить!), а в шинках — евреи, которые ни в чем и ни перед кем не клялись. Был и всего один постоялый двор. Ну, в кабак-то народец идет для того, чтобы выпить да слегка закусить, потому-то горячего там не готовили. Ну а на постоялом дворе (где постояльцы были редкостью) кормили хотя и однообразно, но сытно и недорого. Ну, там же можно было и выпить.
В трапезной было безлюдно. Кроме Костки и Тимофея, заказавших блины с маслом да кашу с мясом, а к ним — полуштоф водки, сидел один лишь пожилой стрелец из городовых ратников. Судя по степенным повадкам да начальственному прищуру, был он не меньше чем десятник. Дядька не спеша пил горячий сбитень, заедая его калачом.
— Ну, за удачу! — поднял свою чарку Тимоха и, чокнувшись с Косткой, принялся за блины.
— А что, хорошая грамотка-то… — начал было болтать сразу захмелевший Конюхов, но получил тычок в бок. Тимофей показал глазами на стрельца… Что-то ему показалось странным. Не слишком ли пристально посматривает ратник в их сторону?
Акундинов налил еще по чарке, выпил, не чокаясь, и показал приятелю на кашу — давай, мол, ешь, пока горячая…
— А не скажете ли, мужички приказные, откуда и куда путь держите? — вдруг спросил стрелец, пересаживаясь поближе.
— Едем мы по казенной надобности, — заученно ответил Тимофей. В последнее время, приближаясь к границе Русского государства и Речи Посполитой, на этот вопрос ему уже приходилось отвечать.
— По казенной, стало быть? — раздумчиво спросил стрелец. — И грамотка у вас на это есть?