Десятый самозванец
Шрифт:
— Как и удалось-то? — с удивлением спросил Акундинов.
— Да просто, — встряхивая полуштоф и открывая крышку, сказал дядька Микола. — Отчего в городах-то русских всякая шушера себя вольготно чувствует? Оттого, что власти им попустительствуют. Воеводы да старосты губные взятки берут, потому глаза закрывают. Ну а коли власти глаза закрывают, то народ-то и терпит, боится.
— И, что, неужто взяток никто не берет? — засомневался Акундинов, опрокидывая свою чарку.
— Ну как же без этого! — усмехнулся дядька Микола. — Без этого у нас ни в жисть. Только все зависит от того, за что брать и сколько! Служил я как-то в Орле, так там воевода со всех татей десятую долю имел. Ну а кто из посадских, что на татей с челобитной ходил, так и уходил ни с чем.
— А у вас в Новгороде?
— У нас, Тимошка, все просто, — степенно ответил стрелец, выпивая. Занюхав редькой, продолжил: — Мы ведь вначале со скупщиками покончили, с торговцами ночными. Ежели их не будет, то куда тати барахло-то понесут? На базаре-то стоять не будут. По мне, скупщики хуже, чем любые тати. Тать-то, он хоть жизнью да свободой рискует… А эти?
— Это точно, — согласился Акундинов, вспоминая мерзкого старикашку, которому за бесценок отдал все нажитое.
— Ну а когда с ночными купцами покончили, так сразу и легче стало. Тати, кто побойчее да пошустрее, в другие города подались. Кто не успел, так тех сами посадские и выдали. Ну а воевода наш велел, кого споймали, в Разбойный приказ не отправлять, а прямо на месте и повесить. Потом, правда, из приказа дьяк приезжал, ругался, да уж и поздно было.
— Ну, молодцы! — искренне сказал Тимофей, подумав, что будь в Русском государстве побольше таких воевод, так и жить-то в нем было бы куда как легче!
— Ну, молодцы-то молодцы, а вот как с тобой-то мне быть?
— А что со мной-то? — насторожился Тимофей. — Сам же сказал — ты нас не видел, мы тебя не видели. Ну а потом и разойдемся. Ты к себе, а мы — дальше…
— А вы в Польшу навострились?
— Туда, — не стал отпираться Акундинов. А чего отпираться-то? Вон она, Речь Посполитая, верстах в десяти будет…
— И кому же ты там нужон-то будешь? — прямо в лоб спросил дядька Микола. — Кто там тебе, дурню, жопу-то оголит? Там что, своих босяков мало? Что ты там делать-то будешь? Ты ж приказной. Думаешь, в Польше своих грамотеев не хватает? Ты на каком языке грамотки-то составлять собираешься?
— По латыни немножко разумею, по-гречески, — с обидой обронил Тимофей.
— А там что, без тебя латинистов да греков нет? Так в Кракове-то целый университет есть, где грамотеев как блины пекут. А по-польски, пан писарчук, хоть трохи размовляешь?
— Научусь, — твердо стоял на своем парень. — Дело нехитрое. Ляшский, он на русский похож.
— Научишься, — не стал спорить стрелец. — Только когда? К морковкину заговенью? А до той-то поры лапу будешь сосать? Хорошо, ежели ты к пану какому знатному прибьешься, объедалой-опивалой. Так и там за красивые-то глазки никто поить-кормить не станет. Будешь навроде холопа — подай-принеси, да у пана на запятках кареты ездить станешь… В наемники подашься? Ну, положим, возьмут тебя в королевское-то войско. Куда? У гусар ляшских одежа-то красивая — шлем медный, да зерцало, да крылья здоровущие. Но на это-то все свои деньги треба. В пехоту? Так в первом же бою тебя, дурака, и убьют.
— Пускай! — не уступал Тимофей. — Да ведь вопрос еще — убьют али нет. Да и не боги горшки-то обжигают!
— Ладно, — устало вздохнул дядька Микола, покосившись на бутылку, но наливать не стал. — Положим, у тебя, у дурня, все хорошо сложилось. А вот как с верой-то православной жить будешь? Ведь поляки-то тебя в католичество заставят перейти. И тогда что? Схизматиком станешь? Веру дедовскую продашь, как Иуда? Сволочь!
— Ты, дядька, меня раньше времени не сволочи! — разозлился Тимоха. — Я вот не посмотрю, что ты батьке моему другом был, а возьму да в глаз дам!
Пирогов смущенно закашлялся. Действительно, чего это он? Парня-то толком не знает, а уже последними словами кроет…
— Ладно, — виновато потупился стрелец. — Не серчай. Просто уж очень мне долго с поляками-то пришлось воевать. Наливай…
Выпили. Стрелец, нюхая огурец, сказал:
— Ты вот подвоха боишься… Может, правильно, а может, и нет… Если в каждом, кто доброе тебе желает, подвох углядывать, то и жить-то зачем? А от меня никакого для тебя подвоха не будет. Мне же деньги-то с собой в могилу не взять. А может, на старости-то лет да пользу кому принесу… Тем паче сыну друга своего, что жизнь мне спас. У меня как-то, когда мы с князем Пожарским пана Лисовского ловили, фитиль затух. Так Демид того ляха, что саблю уж было надо мной занес, прикладом пищали так огрел, что дух из того вон. Потом уже Демида в Вологду послали, Таможенную избу охранять, а меня сюда, в Новгород-Северский, в стрелецкие головы. Я ж как-никак сын дворянский. В стрельцы-то пошел, потому что поместье мое за Смоленском осталось…
Акундинов слушал, не перебивая. Эх, будь это чуток пораньше, то как бы он гордился своим батькой! А теперь вот… Тимоха поднялся и взял шапку. Потом поклонился Пирогову до земли, как отцу-дядьке, и пошел.
— Спасибо тебе, дядька Микола. Только не возьму я твоих денег. Прощай…
— Эй, Тимошка, да погоди ты… — окликнул его сотник, но тот будто бы и не слышал.
Тимофей, размашисто шагая, шел в конюшню, где, верно, Костка уже заждался. За спиной раздались торопливые шаги. «Вот ведь, старый хрен, увязался!» — с досадой подумал он, отворяя ворота и проходя внутрь.
— Погоди, Тимошка, не торопись! — услышал он голос дядьки Миколы. — Успеешь ты к своим ляхам…
— Ну, так чего сказать-то хочешь? — с досадой сказал Акундинов, оборачиваясь к старику. — Все равно обратно на Москву не вернусь…
— Так это-то я уже понял, — сказал Пирогов, подходя ближе. — Только вот я что тебе сказать хотел… — начал было старик, но не закончил…
За его спиной возник бледный, как мертвец, Конюхов, а дядька Микола зашатался и как стоял, так и упал лицом вперед…
Костка вытащил из-за спины тонкий и длинный нож, хладнокровно, как будто делал это не в первый раз, обтер клинок клочком соломы, внимательно осмотрел его и убрал под одежду.
— Ты зачем старика-то убил? — вытаращился Тимоха.
— Прости меня, Господи! — вместо ответа перекрестился Конюхов. — Ну, одним грехом больше — одним меньше. Все одно в геенне огненной гореть будем!
— Ты на хрена старика убил? — повторил Акундинов.
— Помоги лучше, — сказал Костка, наклоняясь к убитому. Сняв с его пояса кисет с деньгами, Конюхов еще раз перекрестился, а потом взял старика за руки. — Знаю я таких, правильных-то. Он ведь тебя бы в покое не оставил. Так что прости, Тимоша, но такой друг — хуже врага. Не уговорил бы добром, то скрутил бы да на Москву бы и повез. А потом казной бы своей тряс, чтобы тебя от наказания откупить. Ведь так-то он прав — тому, кто деньги-то краденые добровольно возместит, прощение даруется! Вот хотел-то, дурак старый, как лучше. Берись-ка за ноги.