Десятый самозванец
Шрифт:
— Мать честная! — осознав, схватился сотник за голову. Потом, пройдясь еще и по другой матери, схватил Волошенинова за рукав: — Михайло Иваныч, подскажи, чо делать-то теперь?
— А чо, — призадумался дьяк: не запоздает ли он к государеву выходу? Но, прикинув, что еще успевает, решил помочь: — Спроси дурака, куда шел да зачем.
Сотник кивнул своим архаровцам, и те представили перед очи дьяка парня, у которого уже был разбит нос, рассечена скула, а оба глаза стремительно заплывали.
— Куда шел и откуда? Сказывай! — резко приказал он Федьке.
Малый, шмыгнув разбитым носом и сплюнув кровь, плачущим голосом залепетал:
— Холоп я, господина Лопухина, Федькой меня зовут, Гришиным. Послал меня Димитрий Иваныч к тетке своей, в Алексеевский девичий монастырь, чтобы, значит, образки ей отнести, что из Святой земли паломники принесли. Ну а я пошел да и заплутал малость. А тут слышу пение, яко от обедни. Ну решил, что тута монастырь и есть… Нездешний я, в Москве-то раньше и не бывал…
— Ну что скажешь, Михайло Иваныч? — обернулся сотник к Волошенинову.
— А чо сказать-то? — спросил тот и обратился к парню: — Образки покажи…
Холоп обрадованно полез за пазуху и вытащил целую пригоршню деревянных иконок.
— Ну-кося, — взял дьяк один из образков, внимательно понюхал, потом перекрестился и поцеловал его. — Кипарисовые, — кивнул он, — точно, со Святой земли. Отпусти дурака, — посоветовал Волошенинов сотнику, возвращая иконки. — Скажи своим, чтобы за собор Успенский отвели да по шее дали, чтоб не блудился по Москве-то в следующий раз.
Сотник Лавров дал отмашку стрельцам. Те переглянулись, но спорить не стали.
— Ну а если потащил бы ты его, дурака, в караул, битого-то, а там Лопухин на тебя бы и челобитную настрочил — мол, виновен, государь-батюшка, что холопу дорогу не объяснил, но почему-де били близ царского терема? А так, ежели нажалуется господину, так тот ему самому по шеям и надает. Или на конюшню отправит, батогами поколотит. Смекаешь, сотник стрелецкий?
Оставив обескураженного Лаврова виновато чесать башку, дьяк пошел дальше, слегка досадуя, что даром потерял время, которое рассчитывал потратить с большей пользой.
Зеваки, толпившиеся на крыльце и глядевшие, как бьют мужика, поняли, что забава закончена, потому вернулись к своим делам. То есть к ничегонеделанию. Прямо перед входом загораживали дверной проем двое дворян, увлеченно лаявшихся друг с другом. Не понять было, из-за чего сыр-бор, но один из «молодших» уже поминал в разговоре мать и сестрицу второго, а тот, в свою очередь, прошелся по дедам-прадедам. Еще немного — вцепятся в бороды да драться начнут. Если бы, как в прежнее время, им разрешалось сабли с собой носить, то быть бы беде! Конечно, как знал Волошенинов, в Европе-то дворян в подобных стычках погибало больше, чем на поле брани, но ведь и у нас дураков-то хватало! Теперь, окромя стражи, входа с оружием ко дворцу никому нет. За это могут и руку отрубить. Но дворяне-то порой даже без сабель могли такое учудить, что диву даешься! Как возьмут да как начнут гонять друг друга по крыльцу, нарушая тишину и благолепие! Караульные стрельцы, приставленные к воротам, только ухмылялись: в переднюю не лезут, а остальное — не их дело. Волошенинов хотел было пройти мимо, но не выдержал:
— А ну, раздайсь! — негромко, но грозно скомандовал дьяк. — Нашли место…
Дворян как ветром сдуло. Может, не так уж и дьяка испугались, но поняли, что загораживать вход глупо. Ежели пойдет сейчас какой-нибудь князь-боярин, то можно и батогов заполучить. Да и дьяк был личностью им хорошо известной. Все ж таки много лет начальствовал в Разрядном приказе. А Разрядный-то приказ, ведавший росписью всех чинов Русского царства, как ни крути, был главнейшим. Да и сейчас Волошенинов числился не простым дьяком, а думным и, кроме того, начальником Посольского приказа, который, как известно, хоть и не имел своего боярина, зато главным там был сам царь-государь!
«Вот так-то, пособачатся, а нам — разбирай!» — вздохнул Волошенинов, поправляя шапку и вспоминая, что года два назад разбирал челобитную одного стольника, которому на крыльце разбили лоб кирпичом. Так и не доискались, откуда обидчик кирпич-то взял, ежели крыльцо-то каменное, а перила дубовые? Сам же злодей, которому было назначено бесчестье — прилюдное битье батогами, напрочь об этом не помнил…
Дьяк не особо жаловал бездельников, толпящихся на крыльце. Будь его воля, то разослал бы их всех куда-нибудь в Белев или в Венев, на Засечную черту. [61]Ну, на худой конец, разогнал бы по градам и по весям в помощники воеводам да губным старостам. Пусть хоть разбойников, что ли, ловят или холопов беглых. Все пользы-то бы больше, чем на крыльце околачиваться да подачек-милостей выпрашивать. Но кто же будет спрашивать дьяка, хоть и думского? Сами же дворяне и стольники воевать не особо-то рвались, а уж погони за разбойниками совсем за бесчестье считали.
Караульные стрельцы в новых малиновых кафтанах и такого же цвета шапках с лисьей оторочкой слегка покачнулись, уступая дорогу думному дьяку. Но когда кто-то из дворян (или стряпчих?), вельми обнаглев, ринулся было туда, куда не положено, то тут же получил тычок тупым концом бердыша прямо в глаз…
В передней «мелкоты» было поменьше. Но все-таки еще толклись «комнатные» дворяне да стряпчие, бывшие сегодня не у дел. Ожидали — а вдруг чего-нибудь государю потребуется? Чуть в глубине дьяк узрел еще и двух мужиков в высоких шляпах и черном иноземном платье. Прислушался к разговору и понял — англичане. В прошлом году, когда торговые мужики, захватившие власть, казнили законного государя Каролуса, царь Алексей Михайлович, осудивший это особым указом, приказал лишить аглицких гостей всех послаблений в торговле, коими они пользовались со времен Иоанна Грозного! Аглицкие купцы, сами не свои до прибылей и доходов, ходили и канючили теперь о прежних льготах, всеми правдами и неправдами пробираясь туда, где бывал государь.
Ближе к палате для заседаний Думы дьяк узрел и «крупную рыбу». Поясно поклонившись боярам и окольничим, одной головой — думным дворянам и кивнув равным по должности дьякам, Волошенинов, как и все прочие, замер, ожидая выхода государя.
— Эй, Мишатко, — окликнул его боярин Романов, один из немногих, кому дозволялось говорить в близости от государя, а потом подозвал, величая с «вичем»: — Михайло Иваныч, поди-ко сюды!
Волошенинов неспешно приблизился к боярину.
— Звал, Никита Иванович? — с почтением и поклоном спросил он царского родственника.
— Чо, государь-то сильно ругал? — поинтересовался Романов.
— А за что? — обмер дьяк.
— А ты чего, не знаешь? — вытаращился боярин. — Сегодня и Думу-то государь из-за дел иноземных созвал. День-то неурочный. Ну, Михайло Иваныч, — укоризненно посмотрел он на дьяка. — А я-то думал, что ты обо всем на свете, что за границей деется, знаешь… Так я-то ладно, так ведь и государь, чай, так же думает. Спросит он то, чего ты не знаешь, и что тогда?
— Никита Иваныч, так я ж болен был, — оторопел дьяк. — Недели две был в лежку. Думал, помру. Вчера только и отпустило. Еще и в приказе-то не был, — принялся оправдываться Волошенинов, лихорадочно обдумывая, в чем успел проштрафиться, но вспомнить так и не сумел. — А сам-то ты, Никита Иваныч, не знаешь ли, часом? — с надеждой спросил дьяк.