Дети Арбата
Шрифт:
Только Карцев не мог идти, задыхался, останавливался и кашлял, прислонясь к дереву.
– Садись, Карцев, на телегу, – сказал Саша.
Но возчик не позволил:
– Не наймовался я людей везти, лошадь не ташшит, дороги нет.
– Совести у тебя нет, – сказал Ивашкин.
Саша ухватил лошадь под уздцы.
– Стоп! Карцев, садись!
– Не тронь, паря! – закричал возчик. – Поверну назад, покажут вам бунтовать!
– Папаша, не будем ссориться, – по-начальнически произнес Борис, подсаживая Карцева на телегу.
Пришлось снять с телеги два чемодана,
Через Чуну перебирались на дощанике. До берега он не доходил, шли вброд, несли вещи, втаскивали телегу. Промокли окончательно.
Деревня попалась большая, но захудалая, с завалившимися, почерневшими избами, разоренными скотными дворами. Шла гулянка, светился ранний огонь в избах, слышались пьяные крики и песни, пошатываясь, прошли по улице мужики, таежники, лесовики, разноростые, разномастные, не похожие на статных русоволосых сибиряков степной полосы. На бревнах сидели парни и девки, смеялись, окликнули конвоира, сказали, что сегодня престольный праздник. Конвоир сразу заторопился, побежал искать председателя, чтобы поскорее сбыть партию.
Пока ожидали председателя, подошли местные ссыльные: осанистый мужчина с пышной шевелюрой, неторопливыми движениями, внимательным взглядом, хорошо знакомый Саше по Пятому дому Советов тип государственного деятеля, и худая рыжеволосая женщина с суровым измученным лицом. Прибыл первый после распутицы этап, и им не терпелось узнать, нет ли здесь своих.
– Здравствуйте, товарищи!
Взгляд женщины остановился на Квачадзе, в его ответном взгляде почувствовала единомышленника. Володя назвал свою фамилию, она была им знакома, их фамилии оказались известны ему. Они обнялись, расцеловались, а с остальными знакомиться не стали. Мужчина улыбнулся вроде бы приветливо, но никому не протянул руки – он мог протянуть ее кому не следует или тому, кто в ответ не подаст свою. Женщина даже не улыбнулась.
Они увели Володю. Он шел между ними, высокий, гибкий, в черной телогрейке, с мешком на плече, отвечал на их вопросы, видно, вопросов было много – почта не приходила уже два месяца.
– Адье! – сказал им вслед оскорбленный Борис: Володя нарушил солидарность более высокую, чем солидарность политическая.
Прибежал мордастый, жующий на ходу парень, пьяный, суетливый, вытаращил глаза.
– Которы тут сослатые? Энти вот? Чтой-то вы больно черны, русски ли вас делали? Айда!
Он привел их в заброшенную избу на краю деревни с разваленной печкой, а им надо согреться, высушить одежду, уложить в тепле больного Карцева. Но пока они рассматривали это давно покинутое жилище, мордастого и след простыл. Уехал и возчик, сбросив на землю их вещи.
– Нажмем на местную власть, – сказал Борис, – идемте, Ивашкин!
– Куда идти-то? Деревня гуляет.
– Говорить буду я, а вы поможете донести шамовку, – успокоил его Борис.
Они ушли. Саша вынул из чемодана пару чистого белья, шерстяные носки, рубашку, протянул Карцеву:
– Переоденьтесь.
Саша
– Отощали вы за голодовку, – заметил Саша.
– Кормили зондом, принудительно, – Карцев неловко заправлял рубашку в кальсоны, – потом перевели на госпитальное, молоком отпаивали. Я вены вскрывал, потерял кровь.
Глаза его лихорадочно блестели, лицо шло красными пятнами, наверно, температура, но градусника у них нет, да и мерить ее незачем, все равно завтра в дорогу. Наконец он переоделся, закутался в Сашино байковое одеяло, сел на скамейку, привалился к стене, закрыл глаза.
– Из-за чего вы вскрывали себе вены? – спросил Саша.
Карцев не ответил, не расслышал, может быть, задремал.
Саша осмотрел печь. У топки и подтопка торчали концы проволоки, кто-то уже выдрал заслонки. Саша хотел затопить, но раздумал: возможно, Борис раздобудет другое помещение.
Борис и Ивашкин принесли буханку хлеба и берестяной кувшин со сметаной, больше ничего не достали. Другого помещения тоже не добились – все пьяны, не с кем разговаривать, никто не пускает на ночлег.
Ивашкин нашел во дворе деревяшку, нащепил лучину, но она гасла, только спички зря тратили.
В темноте поели сметаны с хлебом.
– Холодный ужин лучше, чем никакой ужин, – изрек Борис. Карцев от еды отказался, попросил пить. Воды не было.
– Пойду к Володиным друзьям, пусть возьмут его на ночь, – сказал Саша.
Борис в сомнении покачал головой:
– Не возьмут. Впрочем, попробовать можно. Я пойду с вами.
– Зачем?
– Деревня вдрызг пьяная, и эти ребята на бревнах настроены агрессивно.
На улице было светлее, чем в избе, полная луна висела в безоблачном небе. На бревнах по-прежнему сидели парни и девушки. Один из парней, видно, местный острослов и забияка, что-то рассказывал смешное, махал руками, ему отвечали взрывами смеха. Увидев Сашу и Бориса, он крикнул:
– Эй, позабыт-позаброшен, пойди сюда!
– Не обращайте внимания, – вполголоса проговорил Борис.
– Почему же? – Саша направился к бревнам. – Что нужно?
– Чего по улице шастаете? Девок ищете? А дрючков не хотите?
На бревнах сидел молоденький конвоир, молча улыбался. Но было очевидно: если начнут их бить, он будет так же улыбаться.
Саша обернулся к Борису:
– И верно. Смотрите, какие здесь девушки красивые.
– Красивы, да не про вас! – закричал парень.
– Тебе одному? – усмехнулся Саша. – А справишься?
На бревнах засмеялись.
– Но-но, – смешался парень, – ты тово, не больно…
– Тово, чаво, – передразнил его Саша, – твою в господа бога…
Саша загнул такое, чему позавидовал бы любой грузчик из тех, с кем он работал на химзаводе.
И пошел дальше.
– Не надо задираться, ребята, посерьезнее надо быть, – добавил Борис и двинулся вслед за Сашей.
По дороге он ему сказал:
– Если вас тут не убьют, будете долго жить. Умеете что-то внушать.