Дети Барса
Шрифт:
Он не стал говорить, что в городах Царства, в великих старых городах, да и в гордых новых, его скорее всего узнают, а потому наверняка не захотят оставить в стенах. В малых же он сразу попадется на глаза первосвященнику или слугам его, и те прочтут его немедленно, как читал Людей тот самый дед проклятого старшины.
Все ослабело в нем, одна только ненависть клокотала, как варево в медном котле. Ненависть жгла его изнутри. Ненависть не давала ему покоя. Он был слаб и давно бы свалился, чтобы испустить дух прямо на дороге, но сила ненависти оживляла его. В ту долю он принял хлеб из рук старшины и плюнул ему на одежду. В той деревне он украл нож. Этим ножом он срезал длинную прямую ветку ивы и заострил ее с одного конца. Присоединившись к какому-то казенному каравану, он в ночное время укрепил острие, хорошенько поджарив его над костром. Потом выждал глухого времени между полночью и восходом, подкрался к одному из спящих копейщиков, охранявших караван солнца, схватил его за плечо и легонько потряс. Тот открыл глаза и получил удар колом в горло; подергался, истекая
Он ничего не взял тогда. Убить — было его священным долгом. Кража испакостила бы убийство. Ивовый кол он оставил в горле мертвеца, возвестив силам невидимым, но могучим о своем действии.
Котел ненависти принял в себя щепоть кровавой приправы и ненадолго затих.
Он наловчился зарабатывать на жизнь игрой в дахат. В краю Полдня эту игру именовали «тавалети». Суммэрк называли ее «ки-эвен-ишиб». Ему даже дали прозвище Намманкарт — странствующий умелец. Явившись в город, он обходил постоялые дворы и питейные дома, обыгрывая каждый раз двух-трех любителей. Почти всегда ему удавалось победить. После этого его просили убраться прочь, точно так же, беспричинно не любя, откупаясь пищей и одеждой. Однако он заметил: стоило прийти в городской бит убари суммэрким, как его переставали гнать. Уродство его презирали, от запаха отворачивались, а от ненависти — нет. То ли ее здесь не чувствовали, то ли не считали за опасное лихо. А среди суммэрк было немало любителей побаловаться дахатом… В Кисуре он понял, что его ищут: убийство копейщика не растворилось в пучине войны.
Недалеко от Шуруппака он переправился через Еввав-Рат и по бесплодным землям, по краю пустыни, иной раз целую долю или даже две не встречая человевеского жилья, устремился в мятежную страну суммэрк, бедные задворки Царства, где еще вился на ветру гибельный огонек мятежа. Города он теперь обходил стороной. Страшный месяц аб застал его в дороге и едва не погубил. Больной, истощенный, он поселился в вымершей, то ли покинутой жителями деревне суммэрк. Когда мог, выходил на реку и ловил рыбу. Ею и жил. Когда нена-зываемая хворь, губившая его тело, не позволяла встать или ловля рыбы не удавалась, он попросту голодал. С голоду иной раз он съедал пойманную рыбину живой, не разводя огня. Огненный месяц таммэет высушил колодец. Он попытался было пить воду прямо из реки, но внутренности взбунтовались, не желая принимать внутрь мутное, вонючее, илом испорченное пойло. Какое-то время он провалялся в беспамятстве. Чуть не умер. В полубреду увидел степного льва, забравшегося в дом. Застыл. Может, зверь примет его за мертвеца и не станет рвать?.. Лев обнюхал его, отвернулся и побрел прочь. Или это было всего лишь видение? Окончательно придя в себя, понял: надо добираться до старого города Ура, он тут ближайший. В Уре его никто не знает, и никому не придет в голову искать его в этих местах. Сельские суммэрк, злые и бедные, могли продать его в рабство, а в городе все-таки царский энсн, войска, купцы… там порядок, там над ним не совершат беззакония, там можно как-то прожить. Он мечтал: дойти до города, заработать на пищу и жилье дахатом, изгнать из тела непонятную хворь, набраться сил… а там можно и возвращаться.
Потому что он хотел вернуться и отомстить. Да, именно так. Мстить. Долго, как можно дольше. Отбирать жизни царских слуг и воинов сколько выйдет. Если получится, собрать отряд таких же бродяг, таких же поверженных героев этой войны.
У него ничего не осталось на этом свете, кроме ненависти и мести.
Ненависть подняла его на ноги. Ненависть на протяжении двух долей ввела его по пустынной дороге. Ненависть дала ему силы прикончить душегуба, попытавшегося убить и ограбить его самого во время полуденного сна.
Наутро третьей доли едва живой Халаш, бывший лугаль нипурский, мятежник и убийца, вошел в старый город Ур.
Последний, самый дальний оплот Царства в краю Полдня был занят армией суммэрк. У ворот валялись неубранные тела царских копейщиков. Голые, обобранные, изуродованные. Оказывается, лугаль Нарам из Эреду по прозвищу Гу, то есть Бык, не сдался. Оказывается, мятеж набирал новую силу. Оказывается, Царству все еще есть чего бояться.
Халаш поглядывал на низкорослых воинов суммэрк в кожаных, войлочных и тростниковых доспехах, с тяжелыми деревянными щитами, каменными палицами, бронзовыми топориками, длинными копьями. Теперь их дело, их война и их победа его не касаются. Халаш покинул войну, перестав быть ее частью. Его собственная, личная война клокотала внутри. Сегодня он — жалкий бродяга, мечтающий выздороветь и убивать. Кому нужно такое добро? Прийти к Нараму и сказать: «Вот я! Хочу биться рядом с тобой, как было когда-то…» Нарам… хорошо, если не казнит сразу, а всего лишь посмеется. Ответит что-нибудь вроде: «Ты был лугалем, а теперь ты куча старого тряпья, которое лучше бы подпалить, чтобы не разводить мокриц". А может быть, укажет на него, Халаша, своим бойцам; те молча пробьют ему череп — таков обычай суммэрк… С ними требуется быть сильнее… — либо просто не связываться.
Нет, Халаш не желал, да и опасался просить милости и возвышения у нынешних победителей. Его положение в Уре оказалось ненадежным. Старая власть исчезла из города и не могла защитить его. Для новой власти он был малоценным, но все-таки небесполезным ходячим имуществом. Таким имуществом, которое способно немного поработать, перед тем как испустит дух… Лучше всего было бы уйти отсюда, но для этого не было сил. Все, что оставалось ниппурцу, — попытать счастья в игре и положиться на темных богов. Пусть он чужой для суммэрк. Но ануннакам Халаш был верным слугой и собирается еще порадовать их сердца кровью алларуадцев… Узенькими кривыми улочками он пробирался к порту и безмолвно взывал к Ану, Иштар, Энмешарре… ко всем темным божествам, силу которых знал. Но настойчивее всего Халаш взывал к Энлилю, прежнему своему господину. С этим — казалось бывшему лугалю ниппурскому — все-таки можно договориться. Этот понятен. Этот попроще…
Гавань на великой реке Еввав-Рат почти пустовала. Здесь уместились бы десятки судов, но сейчас у пристани стояли только четыре маленьких кораблика из просмоленного тростника. В воздухе носились запахи речной тины, рыбы, масла и свежеиспеченного хлеба. Рабы в набедренных повязках прямо посреди припортовой рыночной площади вкапывали квадратный каменный столб, чтобы поставить на него каменного болванчика… У суммэрк богов — словно капель в дожде, поди разбери, кто из них заявил право на гавань. Портовый чиновник лениво бранился с купцом из-за таможенной пошлины. За купеческой спиной стояли шесть вооруженных молодцов… «Это он напрасно. Наверное, молод. А значит — дурак», — про себя отметил Халаш. Из суммэрк выходили самые свирепые мытари Царства. Пугай их, не пугай, они все равно возьмут сколько полагается и найдут сколько отобрать сверх того, ничуть не нарушая закона. Сами алларуадцы были милосерднее… даже столичные шарт не шли ни в какое сравнение с суммэрк. А тут они стали хозяевами! Прячьте, люди добрые, серебро. Его из вас повыдавят, как выдавливают сок из виноградной кисти…
Здесь, в порту, Халаш почувствовал, как его мэ замедляется, замедляется. Будто переводит дыхание. Еще чуть-чуть. Еще самую малость потянуть перед… чем?
Значит, скоро опять понесется, как бешеный онагр.
Левый заплечный дух шепнул ему ободряюще: «Давай-ка займись делом. Дурачье только и ждет случая поделиться с тобой всем, что имеет». Правый пообещал: «До сумерек не будешь чувствовать голода. Дольше не могу».
Ууту еще не поднялся высоко, и жар его не скоро загонит всех в дома. Времени достаточно, однако и медлить не стоит. Ниппурец нашел подходящий постоялый двор. Здесь играли на вино и серебро. Он поставил себя и выиграл. Вновь поставил и вновь выиграл. К вечеру Халаш был сыт и пьян. Он заработал на ночлег и на портовую девку. Здесь их называли звонким словечком «каркидда». Та была рада случайному заработку и старалась вовсю. Воины-суммэрк норовили получить все даром, а уговаривать они умели. Вот, видишь, какой синячище? И тут. И еще тут…
Бывший лугаль вдоволь получил горькой радости скопца. Не следовало нанимать девку. Засыпая, Халаш поблагодарил Энлиля за помощь и обещал ему верную службу, если, конечно, понадобится.
Всю следующую долю он играл. А на третью обзавелся дюжим гурушем с дубинкой: теперь Халашу было что терять.
Ки-эвен-ишиб, игра мудрых… Имя ее, если перевести с языка суммэрк, означает «земля правителей и жрецов». Но этот странный язык похож на цветок: из сердцевины каждого слова растут лепестки множества особенных значений: тайных, только женских, только му жских , только для жрецов, праздничных и походных, для устной речи и для письма. Ки — земля. Она же вроде бы и страна. Она же и народ, землю (страну) населяющий. Она же родная земля суммэрк. Она же власть — но не вся, а только определенных людей. Эвен — жрец. Он же правитель, царь. Он же в некоторых случаях — жертва, а в других — сила. Ишиб — тоже жрец, но другой, второй, пониже. Помимо правителя-жреца есть еще правительница-жрица эвенмин. Ишиб ниже ее по положению, и выходит, что он не второй, а третий. Но он же — постоянство, а иногда — вечность, в то время как «эвен» — это еще и чуть-чуть… ненадежность. С чем бы рядом «и стояло слово „ишиб“, все становится прочнее камня… Выходит, ки-эвен-ишиб — родина силы и постоянства. А если взглянуть по-другому, то получится „народ вечной жертвы“. И так можно накрутить с десяток значений, если не больше. Язык Царства прям и правдив, его наполняет свет Ууту; хотя и нечего в Царстве любить Халашу, но разве не легче так говорить, так думать и так чертить таблицы? Язык суммэрк лукав, изворотлив и насмешлив. Его будто бы зачали на лоне Син…
В ки-эвен-ишиб, в старый добрый дахат, можно играть вдвоем и вчетвером. Доска состоит из пяти квадратов: один в центре, и по одному прикрепляется к каждой стороне центрального. Все квадраты расчерчены на поля и каналы, пересекающиеся под прямым углом. Посредине — шестнадцать полей «храма» (у суммэрк их тринадцать). Рати игроков строятся каждая на своем квадрате: белая рать, серая, черная и пестрая. Или только две. В каждой маленькой армии — пять земледельцев, три пастуха, два воина, ученый шарт, быстрый тамкар, могучий эбих, мудрый первосвященник и великий царь. Все они ходили по-разному. Еще четыре фигуры играли против всех: маг, чудовище, зверь и ворота в бездну. Их действиями никто не руководил; но на каждом тринадцатом ходу один из игроков выбрасывал черный кубик, и, подчиняясь приказу кубика, одна из ничьих фигур нападала на какую-нибудь армию, нанося ей урон, или же исчезала с доски. В дахате всегда была сильна случайность… то ли высшая воля. На каждом четвертом ходу оба игрока по очереди выбрасывали другой кубик, белый, дававший тому, кто его кинет, какое-нибудь преимущество, подарок. Побольше или поменьше. Тот, кто занимал в «храме» большее количество нолей, считался победителем. Иначе можно было взять верх, истребив все неприятельские рати или все ничьи фигуры. Кроме того, в очень редких случаях победу мог принести счастливый бросок белого кубика…