Дети белых ночей
Шрифт:
Он остро помнил, с каким искренним восхищением смотрела она на него, когда узнала, что он пошел работать в больницу. И, как волшебное заклинание, он повторял себе – поступок!
Поступок!
Не имеет смысла объяснять, оправдываться. Слова не имеют значения. Засчитываются только дела. Нужно совершить какой-то поступок. Что может опять вызвать в ее глазах такой настоящий свет? Чего она втайне от него ждет? Ведь не может же такого быть, чтобы она о нем просто забыла, вычеркнула его из памяти. За что? Так не бывает. Просто она обиделась и ждет от него каких-то правильных с ее точки зрения действий. Как знать? Если бы он узнал, он сделал бы все, чтобы заслужить ее внимание.
– «Пушкин. Лирика». Кто пойдет отвечать?
Тамара Васильевна окинула класс жаждущим жертвы взглядом. Все опустили головы. Отвечать идти никому не хотелось. Так уж у них повелось – когда кто-то читал перед классом стихи, на задних партах непременно кто-нибудь начинал тихонько ржать. И говорить при этом: «Я вас любил так искренно, так нежно, как дай вам Бог любимой быть другим» – никто не желал. У них теперь каждый урок этой последней недели превратился в репетицию экзамена.
– Можно я?
Все удивленно посмотрели на Невского. Никто никогда не видел, чтобы он поднимал руку и рвался к доске.
– Ну, иди...– Тамара Васильевна была даже как-то приятно удивлена. Видимо, записала это на счет своего педагогического таланта. Расшевелила даже тех, кто всегда отсиживается.
Он вышел к доске. Длинный, так и не соизволивший подстричь свои падающие на глаза светлые волосы. Он сцепил руки за спиной, как плененный, и, повернув голову в сторону окна, глядя на дом напротив, стал довольно уверенно, но без всякого выражения проговаривать общую часть билета. Когда же дело дошло до самой лирики, он сказал:
– В 1831 году Пушкин писал:
В твоих умных глазах
мне смеется сама красота...
И теперь он нашел глазами Альбину и читал стихи, которые она знала наизусть, только ей одной. И выражение в его голосе появилось, и лицо стало другим. Взрослым и страдающим. А она оцепенело следила за его губами и больше всего боялась, что сейчас он дойдет в стихах до ее имени. И случится катастрофа глобального масштаба. Но, дойдя до этого места, он чуть запнулся и произнес:
...Среди серой толпы,
что плывет неизвестно куда,
вдруг проглянет улыбка Джиаконды,
сердца озаряя....
И пока он заканчивал с последними строками про звезду, она уже ничего не слышала. Потому что к ней со следующей парты, как по команде, с немым вопросом в глазах одновременно обернулись Пахомова и Губко. И в их лицах она прочла разочарование. И Альбина готова была провалиться сквозь землю, только бы не видеть этого недоумения в их глазах.
– А где ж ты такие стихи-то у Пушкина выкопал? – нахмурившись, осторожно спросила Тамара Васильевна. Она чувствовала, что абсолютно не владеет сложившейся ситуацией. Еще и потому, что до конца не была уверена, что стихи эти написал не Пушкин. А вдруг он? Тогда она сядет в большую лужу. А ведь она – учитель литературы. И как-то не удосужилась прочесть Пушкина от корки до корки. Единственное, что она точно знала,– она такого в билете не писала.
– А это не Пушкина стихи,– ответил ей Невский громко.– Это мои.
И тут Альбина не выдержала. Она вдруг вскочила со своего места за последней партой и нервно крикнула:
– Неправда! Не твои! Ты просто бумажку мою с этими стихами нашел и присвоил их без спросу!
Все в классе повернули к ней головы.
– Они на разных бумажках были...– сказал он, как-то странно на нее глядя. И от этого печального, всепрощающего упрека в его взгляде ей стало так мерзко на душе, что она, не спросив разрешения, встала и решительно вышла из класса.
– Вихорева! Куда это ты? – крикнула вслед Тамара Васильевна, сделав маленький шажок в сторону двери, но, раздираемая противоречиями, все-таки осталась в гудящем, как улей, классе. А Невский пошел на свое место в колонке у стены, да только к парте не свернул, а вышел за дверь.
– И этот туда же! – всплеснула руками Тамара Васильевна, но никак не воспрепятствовала происходящему. Вопервых, потому что ничего не понимала. А во-вторых, потому что боялась, что на шум в классе зайдет завуч Иван Афанасьевич Бойков с дергающимся от контузии лицом. И ей опять будет неловко.
– Ты чего-нибудь понял? – спросил Марков у Акентьева.
– Я все понял. И довольно давно.
– И что?
– Что Альбина – дура. А Невский – придурок.
Он слышал ее шаги за поворотом в маленькую рекреацию. Он прибавил шагу, но увидеть ее не успел. Она скрылась в девчоночьем туалете. Двери в нем не было. Зеркала и рукомойники видны были прямо из коридора, чтобы учителям было удобнее отлавливать тех, кто опоздал и скрывается в туалете.
Но она спряталась за углом.
– Альбина! – позвал он.– Зачем ты так?
Она промолчала.
– Ведь я же даже имени твоего не назвал...
– А кто тебя, вообще, за язык тянул? Я же просила... Никогда. Идиот несчастный! Убирайся отсюда! И вообще, оставь меня в покое! Навсегда! Видеть тебя не хочу! – кричала она ему из глубин туалета.
Ее слова отражались от кафельных стен и гулко таяли в высоте четырехметрового потолка. Он повернулся и ушел. А над его головой истерично зазвенел школьный звонок.
А когда он зашел в класс за портфелем, кто-то сзади взял его за плечо. Он обернулся и встретился с холодными глазами Акентьева:
– Смотри-ка, Проспект, как странно твои стихи действуют на девиц. Некоторых прям сразу несет в туалет.
Не опуская глаз, Невский снял его руку со своего плеча. Посмотрел еще мгновение и прошел мимо него к дверям.
А потом начались экзамены. И, по воле судьбы, на литературе ему попался именно тот билет с лирикой Пушкина. Тамара Васильевна даже вздрогнула.