Дети богов
Шрифт:
– Я повторяю, это не мы на вас наехали…
– Имя, сестра, Имя.
И, после некоторых колебаний и легкого убеждения с моей стороны, он назвал имя.
И я бы оставил добрейшего Карла Марковича в живых, если бы не один давнишний инцидент. Тут, пожалуй, стоит перемотать время на пару лет назад, когда мы с моим нынешним хозяином повстречались впервые. Встреча состоялась на веранде ресторана «Москва-Сити», и присутствовал при встрече знаменитый посредник, который, как говорят, мог опосредовать все что угодно, включая переговоры Господа и Дьявола. Исходя из дальнейших событий, я нахожу, что персонаж этот все-таки зарвался: он вызвался вести переговоры между собственной
Карл Маркович вел себя пристойно в течение всего нашего суаре, и лишь под конец, разгоряченный то ли вином, то ли открывшимися финансовыми перспективами, малость сплоховал. Перегнувшись ко мне через стол, он поинтересовался доверительным шепотом:
– Ингве Драупнирович, признайтесь: вы – вампир?
Я настолько обалдел от такого вопроса, что в ответ сумел лишь криво ухмыльнуться и спросить:
– А я что, по-вашему, похож на вампира?
– Нет, – раздумчиво сказал банкир, опускаясь на стул. – Вы похожи на своего батюшку.
Чувствительный Вано схватился за сердце и кинулся подливать всем шампанского. Я ничего не сказал тогда, но запомнил.
У свартальвов есть один древний и уважаемый обычай, собезьянненый, впрочем, и некоторыми человеческими племенами. Если дитя урождается хилым – то есть если при ударе новорожденным младенцем о наковальню наковальня не трескается пополам, а, напротив, ребенок начинает плакать и жаловаться праотцу-Имиру на мучителей – так вот, хилое это дитя принято скидывать со скалы в пропасть. Не с какой-то жалкой Тайгетской скалы, а с одного из ледяных уступов Свартальфхейма, обрывающихся прямиком в Хель. Неплохой метод контроля рождаемости, учитывая, что срок жизни свартальвов ничем не ограничен. Так вот, подобная участь должна была постигнуть и меня. Мало того, что наковальню я своей круглой головенкой не расколошматил, так еще и широко открывшиеся от боли детские мои глаза оказались серыми – серыми! Ни у кого в нашем роду нет серых глаз. Отец, конечно, тут же свалил вину на матушку – мол, малопочтенные предки ее путались с ванами. Надо же как-то объяснить родственникам эдакую незадачу. Однако все мои младшие братья и сестренка Нари уродились, как и положено, черноглазыми, и послушно разбивали головой цельнометаллические болванки. Обвинение в примеси ванских кровей было снято. А я так и остался непонятным выродком. О чем папаша не раз, и не два, и не три мне напоминал. Жаль, что мы, свартальвы, столь медленно входим в возраст – иначе злополучный взрыв на шахте, унесший жизнь моего отца и еще нескольких столпов Свартальфхейма, состоялся бы намного раньше.
В пасть хозяину я запихнул горсть хорошо отшлифованных брильянтов. Во-первых, на радость безутешной вдовице (если, конечно, камешки не приберут жадные до вещдоков следственные органы), а, во-вторых, всегда приятно создать небольшую путаницу в умах заинтересованных сторон.
Нили у лифта раскладывал пасьянс «косынка». Из ванной доносились вопли и смачные шлепки – вояки все еще гоняли иллюзорного тараканищу. Я свистнул Нили, и мы тихо удалились. Консьерж на входе проводил нас затуманенным взглядом, и в зарослях сирени у забора залилась разбуженная птаха.
Я находился как раз посреди разработки плана, как добраться до Имени – в отличие от моего свежепокойного партнера по бизнесу, Имя обитало за городом, на бывшей аппаратовской даче, крышуемой не только ведомственной охраной за крепким забором, но еще и свирепого нрава собачками – так вот, я был примерно посреди разработки операции, когда Имя добралось до меня само. Прозвонилось по мобиле. Имя оказалось не абы кем, а густоголосым полковником ФСБ Касьяновым Матвеем Афанасьевичем. ФСБшник рассыпался в извинениях, где часто фигурировали слова «недоразумение» и «ошибка некомпетентных товарищей», и пригласил меня к себе домой. С дружественным, так сказать, визитом. И я поехал.
Господин Касьянов оказался достаточно щепетилен, чтобы для нашего свидания выбрать вечернее время. То есть, после заката. Шины Кэдди мягко шурхнули по гравию подъездной дорожки. Из будки охраны высунулась та еще будка, козырнула и протянула лапу за документами. Из-за забора заливались собачки. Проверка прошла без сучка, без задоринки, и мы вкатились под сень листвы. А, точнее, хвои.
Дом оказался неказист – всего два этажа, выкрашенных облупившихся зеленой краской – зато сложен из крепких бревен. Хозяин принял меня в беседке, в саду. Здесь уже был накрыт стол, где традиционно зеленели свежие и подмаргивали соленые огурчики, между пучками лука рассыпались бордовые грузинские помидоры, а рядом нашлась и буженина, и сыр козий со слезой, и народная колбаска, и колбаска совсем не народная, и икра в хрустальных розетках. Молчаливый буфетчик – хотя, может, и ординарец – принес запотевшие с холода графины с водкой и так же беззвучно растворился в сумерках.
Водку разливал сам хозяин. Вместо правой кисти у него чернела кожаная перчатка протеза. Впрочем, перчаткой этой он орудовал довольно ловко, умащивая между пальцами наполненную стопку.
– Ну, за здоровье дорогого гостя! – провозгласил Афанасьич.
– За него.
Выпили. Конечно, до той браги, что гонят из костей почивших гримтурсов в родных моих подземных чертогах, апперетивчик не дотягивал, но вообще хорошая водка, финская. Закусили.
– Что это у вас с рукой? – спросил я. – Боевые раны?
– Да нет. Не поверите, со зверюгой одной не поладили.
– Крупная же была зверюга.
– Да уж не маленькая.
– Не боитесь вот так, на отшибе? – поинтересовался я, оглядываясь (или, скорее, приглядываясь).
В саду было хорошо. Не жарко, но и не слишком прохладно. От грядок тянуло сыростью и землей, тонко пахли астры. Под потолком беседки в свете галогенных фонариков вилась поздняя, не успокоившаяся к сентябрю мошкара. За оградой вздыхал лес, и отсюда видны были темные кроны сосен, поглаживаемые ветром. Нили, которого я уговорил остаться в машине, из машины все же выбрался и сейчас нагло торчал под толстой елью в десяти саженях от беседки.
– А чего бояться? – крякнул полковник, махнувший уже третью стопку. – Живем однова. Да вы пейте, пейте. И закусывайте. Только для горячего место оставьте.
И так полковнику, невысокому, но крепкому, коренастому, с крепкой же лысиной и кавалерийскими усами все это шло, что можно было подумать – не ФСБэшная крыса передо мной сидит, а хлебосольный русский помещик, какой-нибудь Мефодий Сельянинович Зябликов, прямо сейчас готовый уступить по дешевке дюжину мертвых душ. Впрочем, я был достаточно взрослым, чтобы понимать – крыса останется крысой и с огурчиками и с водкой, а собственная мертвая душа хозяину еще пригодится на этом их Страшном Суде.
– Закормили, – проворчал я, когда давешний ординарец приволок блюдо с шашлыками в обрамлении петрушечных и укропных зарослей.
– Дорогому гостю не пожалеем, что в погребах имеем, – радостно срифмовал хозяин.
Знаю я, что там у вас в погребах – как бы не предыдущие дорогие гости. Впрочем, мой визит крысюку и впрямь встанет дорого.
– Что там у вас за петрушка в ведомстве? – недовольно спросил я, зажевывая духовитый петрушечный стебель.
Афанасьич сокрушенно покачал лысой башкой.