Дети Брагги

Воронова Арина

Ухмылка Гвикки, казалось, ужаснула не только норвежцев, но даже его соотечественников. Пальцы ирландца сжались, и окровавленный клинок упал в грязь. Глаза Гвикки превратились теперь в узкие щелочки, а лицо его жертвы стало серым от боли. Когда тело его противника обмякло, ирландец презрительно отшвырнул его в сторону.

— Следовало бы оставить его в живых, чтобы он перед конунгом признал или опроверг свои слова, — будто очнувшись от боя, обернулся он к Гриму.

— У нас еще остался вот этот. — Грим кивнул на стонущего на земле норвежца. — Вы из дружины Берси или Хальвдана? — обратился

он к ратникам, стараясь, чтобы его вопрос прозвучал как можно более учтиво.

Прав он или нет в своих подозрениях относительно грама Харфарга, ссориться с Хальвданом Змееглазом до времени не следовало.

— Торд был, — ответил тот, что стоял ближе к Гриму, задумчиво перебирая серебряные обручья. Он кивнул на зарубленного Гвиккой ратника. — И Иви. — Кивок в сторону раненого, — Ты действительно полагаешь, сын Эгиля, что Берси Золотой Зуб бежал из Рьявенкрика?

«Однако им уже не хочется сыпать бранью», — усмехнулся про себя Грим, а вслух сказал:

— Да, слова мои может подтвердить Бранр Хамарскальд, который не мог не видеть этого человека на площади у двора законоговорителей.

Пока Грим поднимал раненого, Гвикка на все том же совершенно невозможном языке объяснял ирландским лучникам, что им лучше было бы как можно скорее возвращаться к своим домам, предоставив объяснения ему и Гриму Квельдульву.

— И не ввязываться дорогой в новые ссоры, — грозно добавил он.

Двое дружинников Хальвдана тем временем подобрали тело Берси Золотого Зуба, чтобы унести его прочь, остальные растворились в сгущающихся сумерках, радуясь, что будет о чем рассказать у вечернего костра.

ХIII

РУНА ПРИБОЯ РАО — ДОРОГА ПУТЕШЕСТВИЕ

Райдо, руна прибоя, скажет, что жизньлишь дорога, или дорога есть жизнь.Отправляясь в путь по звездному колесу,не твори лишних страхов на горе себе.А если к волшбе ты взываешь,руна дорогу спрямит, от тягот и бед ограждая.Пути все, дороги — в руках трех сестер,Сама же дорога — лишь малая нить в ткани судеб,Но тронешь одну — отзовется другая.

Гнедой помотал головой, отгоняя надоедливую муху. Копыта лошадей на дороге поднимали пыль. Слабый ветер донес до Грима острый запах свежей травы, растоптанной копытами лошадей. Его норовистой двухлетке не по нутру было тащиться размеренным шагом. Эгиль же пустил своего коня шагом, поездка к устью фьорда его явно утомила. Почти весь обратный путь всадники проделали молча. Грим рад был выбраться из постоянно напряженной, чреватой ссорами и стычками атмосферы лагеря, до которого оставалось теперь не более получаса езды. Однако теперь, рассеянно придерживая кобылу, размышлял, что с тем же успехом отца мог сопроводить любой другой воин.

— Я хотел, чтобы со мной поехал именно ты, — нарушил вдруг молчание, будто прочитав его мысли, Эгиль. — Я устал говорить тебе о том, чем ты должен быть, что ты должен делать, как ты должен

себя вести. — Он оглянулся через плечо и долгих полминуты глядел на восток, где по закатному цвета старого золота небу ветер нес рыхлые серые облака. — Я устал держать тебя в путах. — Он наконец обернулся к сыну. — Я просил тебя поехать со мной, чтобы просить прощения.

— Прощения? У меня? — нахмурившись, начал Грим.

— Да, — мягко отозвался отец. — Асы послали нам с твоим дедом слиток чистого металла, и в то время я почел за благо выковать из него меч — даже закалил его по своему вкусу, зная, какого веса или балансировки хочу добиться. Но оружейник из меня оказался неважный. Возможно, мы перекалили сталь, и пришлось клинку столько лет пролежать в земле. — Его рот скривился в короткой усмешке. — Теперь пришло время извлечь его.

— Отец…

— Прости мне, Грим. Я мог бы привести кучу доводов в оправдание тому, что торопил тебя развивать свой дар, что подкармливал ярость, считая ее даром Одина, который обеспечит тебе покровительство Отца Ратей. Самонадеянно было предполагать, что если с Хрофтом связали свою жизнь твои отец и дед, то же самое произойдет и с тобой.

Грим собирался было что-то возразить, но не стал, услышав в ровном голосе Эгиля нечто сродни отчаянию.

— Вероятно, в первый и в последний раз ты услышишь от меня эти слова. Я сожалею… — Эгиль опустил взгляд на свои покалеченные руки, державшие поводья. — Вчера вечером я сказал, что в войне, которая надвигается на нас с Гаутланда, в битве, которую придется принять нам в собственном лагере, не будет места состраданию. Эта истина известна и тебе самому, но верна она лишь отчасти. Война, быть может, и грязна, но и без этого не обойтись. А в том, что касается Веса и его нападок на Круг… Он — недурной полководец, а нам нужен каждый человек, способный держать меч. Нам нужен каждый воин, который может стать в строй, и, кроме конунга Вестмунда, среди нас нет никого, за кем пошли бы все до единой дружины Фюрката. В схватке за веру и преданность этих людей ярость нам не поможет. Помогут ли волшба или сострадание? Не знаю.

А Грим подумал, что странно слышать такие слова от воина, прославившего свое имя победами в боях и жестокостью набегов.

Эгиль поднял на сына выцветшие синие глаза.

— Мои битвы позади. Теперь тебе сражаться в них ради славы нашего рода, а со временем и ради всего Круга. Я хочу… Нет, прошу тебя поклясться на клинке, — Эгиль вынул из ножен меч, — клинке, который перешел ко мне от моего отца, а тот получил его от своего, что, отправляясь на битву, ты будешь помнить о славе рода и человечности, которой всегда недоставало мне и которой так мало в тебе самом.

— Да будет так, — отчетливо произнес Грим, принимая клинок. Он открыл рот, чтобы произнести имя Одина… И что-то, он сам не понял, что это было, помешало ему произнести его. — Этим мечом клянусь, — сказал он наконец, — да будет так.

Старый родовой меч с рунной вязью по перекрестью, с золотыми насечками по всей рукояти до навершия, в котором мягко блестел медовый янтарь, удобно лег в руку. Меч с собственным именем, меч Рауньяр. Увидев, как просветлело от вида клинка лицо сына, Эгиль медленно улыбнулся.