Дети Брагги
Шрифт:
А над ним все хрипел, насмехался голос:
— Волк этот из рода моего! Он — мой! Мой!
И тот же тенор хохотал у него в ушах, когда, очнувшись на утро после посвящения, он увидел склонившиеся над ним лица отца и деда, и потрясенное лицо скальда Фрейра Ванланди, который не нашел в себе сил хотя бы словом приветствовать нового скальда.
Скальда Локи.
И тот же язвительный тенор издевался над ним, над заклятиями и рунами, над силой клинка и властью стиха, когда он, Грим, сын Эгиля, вынимал свой меч из убитого им в бешеной ярости, берсеркерской
— И ты никогда не думал изменить свое решение?
Снова голос Оттара, а поверх него хохот. Хохот хаоса, погнавший его прочь от рун, прочь из Круга.
— Нет, — подавив в мыслях этот безумный хохот, покачал решительно головой Грим.
Прочь от рун, прочь от их волшбы, которая неведомым образом меняет само его тело, заставляя скальда Локи принять иные, нечеловечьи сущность и обличье. Прочь от рунных заклятий, заставляющих его по ночам убегать в леса. Прочь от слухов, что неведомо как и откуда поползли после его посвящения: дескать, новый скальд к ночи теряет человеческий облик, оборачивается волком. Прочь от косых испуганных взглядов, прочь от замкнутых лиц, прочь от намертво прилипшего прозвища: Квельдульв.
Грим усилием воли заставил себя вернуться на скамью возле кузни Гранмара, к разговору со скальдом стража богов Оттаром Черным.
— Что сказал бы ты сам, попробуй я вернуться, нарушив клятву?
Оттар молча кивнул, признавая правоту слов младшего.
— Мало радости — признаваться в столь постыдном чувстве, но, пожалуй, мне хотелось бы, чтобы ты знал это. Силу одних лишь знаков, эриля в себе, я мог еще побороть, хоть это и стоило немалого труда. Но в последнюю зиму не было ни дня, когда я не испытывал бы жгучей зависти ко всем вам.
— Зависти? — искренне удивился Оттар.
— Зависти, — пересилив себя, повторил Грим. — Зависти к тому, как легко и свободно творите вы висы. Я поставил себе, что мне остается лишь нид, но забавно, не правда ли, для Гаутланда, где вне крепости нет закона — нид запрещен. Ходят слухи, что даже Торлейв, зимовавший на острове, спасаясь от гнева Хакона Могучего, вынужден был скрывать свое имя: на Гаутланде, как и по всей Норвегии, не сильно жалуют скальдов. И когда, добираясь к Варше, я случайно выехал к усадьбе Молчальника, сколь радостна ни была наша встреча, она лишь добавила боли.
В ответ Оттар лишь удивленно поднял брови, понимая, что внуку Эгиля необходимо наконец выговориться.
— Тровин оставил Круг, но не оставил рун. Его вису о Скульде, рьявенкрикском годи, повторяли по всем харчевням.
— Теперь ты вернулся. Бранр говорил, что это твоя сила проломила защиту врага под стенами Рьявенкрика.
— Вернулся. — Грим с яростью вонзил нож в лавку. — Но это ничего не изменило. — Голос его охрип. — Тогда не я управлял рунами, а руны потянули меня. Для того чтобы снова стать в Круг, недостаточно пересечь пролив, должно быть что-то еще…
Внимание его привлек гомон голосов, который по мере приближения рассыпался на отдельные выкрики. Следом
У самого берега, там, где в него упирался крепостной вал, сгрудились с десяток норвежцев из дружины Хальвдана Змееглаза и пара дюжин черноголовых ирландцев. Гриму подумалось, что издали эта толпа напоминает единое существо, странно раскорячившееся на земле и то и дело, будто конечности, выбрасывающее отдельные фигуры.
Возле вала разгоралась ссора, которая, судя по тону голосов, готова была вот-вот перейти в схватку. Увидев среди темных голов знакомый профиль Глена, Грим обернулся к старому скальду:
— Пойду разберусь, что там, — на ходу бросил он.
Оттар благодарно кивнул.
Подойдя ближе, Грим обнаружил, что норвежские ратники настроены скорее поразвлечься, чем драться. Оттеснив ирландцев к самому заливу, они стояли плотным строем, плечо к плечу, но сами в драку вступать не собирались, кричал лишь один из них. Однако судя по тому, как отбрехивались в ответ на оскорбления норвежца вчерашние трэлы, Грим сообразил, что не хватает лишь самой малости, чтобы свара переросла в серьезную потасовку, а тогда бывалые викинги играючи как скот — перережут плохо вооруженных ирландцев. Глен пререкался с воином много выше и плотнее себя, и их перепалка становилась все более грубой и отвратительной.
— Не смей смотреть мне в лицо, дохляк! — услышал Грим голос норвежца.
— Возможно, и к лучшему, что я ростом не вышел, — парировал Глен, — твоя шкура как раз сойдет мне на плащ.
Обогнув дружинников Хальвдана, Грим зашел ирландцам со спины, расшвырял в стороны тех, кто наблюдал за происходящим со смесью испуга и удовлетворения, расчищая себе проход к Глену.
Оказавшись же рядом с ним, сын Эгиля до половины вытянул из ножен меч.
— Что здесь происходит? — осведомился он, обращаясь к ирландцам, поскольку знал, что сказанное ими окажется скорее всего ближе к истине.
— Мы возвращались со стрельбища, — охотно ответил Гриму закадычный приятель Глена.
Ирландец, похоже, рад был появлению знакомого лица. Грим же про себя усмехнулся и тому, что, хоть он и знал этого человека, ему ни за что не выговорить это его кошмарное имя, и тому, что ни те, ни другие не подозревают, насколько спорно его собственное положение в лагере. Не говоря уже о праве вмешиваться в ссоры между отрядами.
— Дело трэлов — чистить нужники и молоть зерно, — прорычал норвежец.
— Нельзя позволить им марать благородные луки своими грязными лапами.
Глен поспешил открыть рот, чтобы дать отпор обидчику, но Грим дал ему знак молчать.
— Насколько мне известно, — обратился он к остальным норвежцам, — херсир Хальвдан дал свое согласие на то, чтобы ирландские лучники возвращались мимо ваших домов, верно? И ваша дружина подтвердила его решение?
Норвежцы настороженно кивнули. Грим же, проявляя миролюбие, к которому в данный момент вовсе не испытывал никакой склонности, вложил меч в ножны.