Дети Ченковой
Шрифт:
— Это «псярка», — сказал бача, указывая на котелок. — Скиснет, и хороша будет от жажды.
Он зачерпнул ее ковшиками, подал ребятам. Потом позвал пастухов и загонщика ужинать. Ели сыр, сало, хлеб, запивали сладкой жинчицей. Причмокивали, хлебали, покряхтывали. Было тихо, как в церкви…
ТУРОНЬ-РАЗБОЙНИК
— Дай бог вам счастья! — грянуло от двери.
На пороге стоял человек в кабанице и постолах. С топориком на длинной рукоятке — валашкой и длинной трубой — фуярой. Он переминался с ноги на ногу, жмурил
— Входите, — сказал ему бача, — добро пожаловать.
Человек сел на пороге, фуяру прислонил к стене. Бача дал ему хлеба, сыра и жинчицы. Человек молчал, только обводил взглядом пастухов, мальчиков и загонщика. Пастухи сердито смотрели на него из-под своих шляп.
Человек поел, взял фуяру.
— Ну-ка, чтоб нам веселее было! — сказал он.
И затрубил в фуяру — тихонько, с переливами. Только нет-нет да и будто вскрикнет фуяра. Загудела, залилась трелями, зажурчала тонкими голосками, словно струйки воды в Студеной яме. Человек двигал губами, выдыхал воздух, выговаривал в фуяру слова. По коже мороз пробежал, и очи словно залило теплой росой — так чудно играла фуяра. Потом человек перестал играть, запел:
Эх, ни кола, ни двора, Все вода стащила. Лишь меня на берегу, Бедного, забыла, бедного, забыла… Эх, отчего на горке Пыль столбом клубится? То овечки Яничка Ищут, где напиться, ищут, где напиться…Человек то играл на фуяре, то пел. Об овцах, о разбойниках. О месяце и о горе Поляне. Долго, жалостно пел он в вечерней темноте. Но вот он умолк, поднялся и сказал:
— Я далеко не пойду, вздремну немножко под кошарой. Доброй ночи!
— Дай вам бог, — отозвался бача.
Он вышел с ним из хижины, вернулся немного погодя и шепотом сказал:
— Это Туронь-разбойник. Его жандармы разыскивают. Никому не говорите, что он тут был.
— Отчего вы его не прогоните? — неприязненно спросил старший из пастухов.
— С ним лучше ладить, — ответил бача. — Мстительный он. Овец уведет… Заворожит их взглядом, и они пойдут за ним как ошалелые. Дьявол он, а не человек, — глаза как у совы. Днем слепой, не видит, прячется в горах. Зато ночью и под землей тебя сыщет…
Мальчики переглянулись, задумчивые, молчаливые. Тревожные мысли овладели ими; они встали. Им хотелось во весь дух помчаться в деревню по крутым тропинкам, забиться дома в уголок, нырнуть в постель, спрятаться от ночи.
— Спасибо, дядя, мы пойдем, — сказал Палё.
И Ергуш поблагодарил:
— Доброй вам ночи!
— Что ж, ладно, ребята, ступайте с богом, — сказал бача.
Ночь стала еще темнее, о месяце ни слуху ни духу. Идешь — и страшно тебе делается. Всмотришься — различишь кусты, деревья, смутные, неопределенные их очертания. Мрак обнимает тебя, шепчет на ухо: «Не бойся! Я тебя укрою, никто не увидит. Даже сам слепой Туронь, у которого глаза как у совы. Делай, что понравится. Никто не узнает…»
Ребята взялись за руки, и
— Давай сходим посмотрим на слепого Туроня! — предложил Палё.
Подкрались к кошаре, обогнули её, всматриваясь в темноту. Вон под самой загородкой белеют ногавицы…
— Дяденька Туронь! — тихонько позвал Палё.
Ответа не было. Туронь спал, дышал спокойно, похрапывал.
Палё вплотную придвинул к Ергушу свое улыбающееся, плутоватое лицо; приложил палец к губам, нагнулся, стал шарить около спящего. Рука его скользнула по кабанице Туроня, вытащила что-то из рукава. Потом Палё нарвал травы, скрутил жгутиком:
— Давай приделаем ему усы!
Он положил травяной жгут Туроню под нос, схватил Ергуша за руку, и оба сломя голову помчались прочь.
На Ямках передохнули, посидели; смеялись над травяными усами Туроня. Палё сказал:
— Я стащил у него ножик и свисток. Ножик у меня свой есть, я себе свисток возьму.
Нож Туроня он отдал Ергушу.
Бодро и весело пустились они к деревне. Насвистывали мелодии, которые Туронь играл на фуяре. Напевали его песенки.
— Стой! — возле кладбища кто-то загородил им дорогу — кто-то в кабанице, в белых ногавицах. Разбойник Туронь! — Подавайте нож и свисток!
Ребята без звука отдали.
— Быть вам разбойниками! — воскликнул Туронь и пошел вверх по дороге.
Мальчики долго смотрели ему вслед. Да, это был сам Туронь, они видели своими глазами. Наверное, проснулся и заметил пропажу. Догнал их и возвратил свои вещи… Чертов человек, как сказал бача…
Бегом спустились мальчики к деревне.
— С богом!
— С богом!
И разошлись. Ергуш повернул к Разбойничьему Хороводу. Шел, раздумывал. Только сейчас до него дошло, что дело-то дрянь. С рассвета дома не показывался. Что скажут мама?..
Ергуш шмыгнул в кухню, молча сел на лавку. Мама ничего не сказала и ужинать не предложила. Анна собиралась укладываться спать; Рудко дремал, уронив голову на стол.
— Помолись да ступай в постель, — разбудила его мама.
— Да ведь боженька уже спит! — сердито буркнул Рудко, продолжая клевать носом.
Ергуш повалился на лавку — так устал, что сон сразу сморил его.
— Вот ваш ножик, — бормотал он во сне. — Мне он не нужен!
Анна подошла к нему, понюхала.
— Опять навозом воняет, — проговорила она, отворачивая нос. — Батраком будет…
Мама встряхнула Ергуша:
— Ложись спать! Ты хоть ужинал?
Ергуш сказал, что ужинал, и пошел ложиться. Добрая мама, не отругала. Плохо это. Отругала бы — ему было б легче. А сейчас раскаяние стягивает горло, теснит грудь.
С чувством вины бросился он в постель.
ТРЕТИЙ СОВЕТ
На другой день под вечер деревня, как всегда, казалась погруженной в тихий сон, и только перед фабрикой чернели фигурки мальчишек-разбойников. Собрались все, кроме Ергуша; даже Якуб Фекиач-Щурок, самый старший, пришел; пришел и Штево Фашанга-Бубенчик, хотя жил далеко. Не было еще Матё Клеща-Горячки, да ребята о нем и не жалели. Все равно только дразнится, неугомонный задира.