Дети Гамельна
Шрифт:
– Н-нет… - проблеял тот. – Сказал, верит честному слову честных горожан…
– Вот и славно, - с удовлетворением рассудил барон, улыбаясь тонкими бескровными губами. – Пусть попробует. Если у него ничего не получится, плетьми вычтем из задницы самозванца стоимость нашего потраченного времени. Если же получится… Что ж, любой труд должен быть вознагражден merito, сиречь по заслугам.
Барон отчетливо выделил последние слова и улыбнулся еще шире, ответные улыбки одна за другой стали расцветать на лицах прочих отцов города.
Действительно, отчего бы не дать придурковатому чучелу-менестрелю возможность изгнать крыс? За попытку спроса нет. А потом…
Лучшие люди Гамельна переглядывались и улыбались друг другу, молча кивая в такт одинаковым мыслям.
Все, кроме Конрада фон Швандена. Бургомистр хорошо помнил глаза Крысолова и его длинные бледные пальцы, на которых словно вовсе не было суставов.
* * *
Потухавшие уже угли вспыхнули с новой силой, растревоженные веткой. Язычки пламени прыгнули вверх, к чернильному ночному небу, осветили двоих, сидящих у костра. Один был в лохмотьях, цвет которых терялся в полумраке. Второй в черной рясе с капюшоном, скрывающим лицо.
Монах подкинул в костерок несколько щепок, еще сырых после недавней грозы, вдохнул полной грудью свежий воздух. Взглянул в сторону далекого города, где гасли редкие огоньки фонарей и светящихся изнутри окон. Меланхолично спросил:
– Как тебя выпустили?
– Сказал, травок поищу. Для приманки.
– Бред какой, - с чувством высказался тот, что в рясе. – Кто крыс на травы подманивает?
– Горожане запуганы и готовы поверить чему угодно, - ответствовал Крысолов. В неверном, пляшущем свете костерка его лицо утратило нахально-ироничное выражение. Балаганный оборванец говорил очень серьезно и спокойно.
– И ты надеешься получить золота столько, сколько сможешь унести? – уточнил монах.
– Альберт, я ведь совсем не так глуп, как хочу казаться и как временами считают в Приоре, - усмехнулся Крысолов. – Бургомистр еще, может, и повел бы себя честно. Но ему не позволят остальные. Дай Бог унести ноги. Бюргеры не любят, когда их берут за карман. Особенно, когда хотят взять такую сумму. Конечно, обманут. Я даже не злюсь на них, такова природа людей.
Крысолов задумчиво глядел в пламя, левой рукой поглаживая четки из необычного черного камня. Темные бусины словно ловили отблески костра и запирали в матовой темнице, светясь собственным тусклым светом. Совсем как красные крысиные глазки.
– А если все же получится что-нибудь вырвать, то, думаю, последователи Раймунда де Пеньяфорта [1] найдут, на какую благую цель потратить праведно заработанные гульдены.
– Истинно, найдем, – ответил монах, осеняя себя крестным знамением. – И ты не будешь обижен.
1
Католический святой, богослов, один из известнейших генералов доминиканского ордена.
– Альберт, - посуровел голос Крысолова.
– Мы, кажется, уже не раз это обсуждали. Мне нужно не золото. Точнее, не оно одно.
– Конечно! Ты у нас же мечтатель возвышенный! И деньги тебя не интересуют… – доминиканец раздраженно кинул в костер палку, которой до этого помешивал угли. – Тебе нужен замок поглубже в горах и закрытые глаза Святой Церкви!
– Вот видишь, сколь мало я прошу, – безрадостно и безжизненно, словно венецианская маска, улыбнулся Крысолов.
– Ты можешь купить избирательное внимание людей в Церкви, - тихо, почти шепотом промолвил монах доминиканец. – Но как ты будешь мириться с …
Он умолк и шевельнул рукой, обозначая движение вверх, к небу.
– С Господом я разберусь сам, это не ваша забота, - равнодушно отозвался Крысолов, и доминиканец вновь перекрестился. – Здесь же, на земле, мне никак не обойтись без нескольких десятков людей, готовых пройти хоть до самого ада. И вам, соответственно, тоже.
– Истинно, ад полнится добрыми намерениями и желаниями, - в третий раз перекрестился монах. – Не понимаю я такого…
– Это схоластика, ей можно заниматься бесконечно, – Крысолов распустил ремешки на потрепанном, как и все его снаряжение, мешке и задумчиво начал в нем что-то искать. – Генеральный Магистр, в отличие от тебя, понял. И всецело одобрил. Слуги Иисуса слишком часто не могут сделать то, что намерен сделать я.
Рука в рваном рукаве извлекла наружу глиняный кувшин с нетронутой восковой печатью. Вслед за ним последовал оловянный кубок. Крысолов шевельнул бровью, изображая приглашение.
– На то он и Генеральный Магистр … - скрепя сердце отозвался монах Альберт и достал изрядно помятую медную кружку. Винная струя наполнила сосуд до краев.
– За победу? – спросил Крысолов, наливая вина в собственный кубок.
Доминиканец помолчал в глубоком и явно не радужном раздумье.
– Не стану желать тебе удачи, и не буду радоваться поражению, – сказал он, наконец, твердо и решительно.
– Пусть Господь решит, угодна ли ему твоя задумка…
Крысолов поразмыслил над услышанным, оценивая своеобразное пожелание.
– Сойдет, - решил он и сделал широкий глоток.
* * *
– Какое сегодня число?
– поинтересовался барон фон Шпильберг у бургомистра.
– Если Дьявол ночью не поменял даты, то 20 июня, – хмуро буркнул фон Шванден. Не нравилось ему все происходящее, очень не нравилось.
Отцы города заблаговременно поднялись на башню ратуши, к небольшой площадке. С высоты в сорок с чем-то локтей открывался весьма живописный обзор почти всего города. Чтобы долгое ожидание не казалось тягостным, его скрашивали вином и закусками. Несколько взмыленных слуг затащили на площадку фон Шпильберга вместе с коляской, дабы барон мог самолично понаблюдать за происходящим.
Ровно в полдень Крысолов вошел в город. И хоть одет был по-прежнему в лохмотья, но криво сшитые лоскутья словно стали ярче, да и сам бродяга как-то вырос, в плечах раздался. В руках он держал дудочку, на таком расстоянии почти не видную. Крысолов встал точно в середине главной городской площади и поднес маленький инструмент к губам. Колокола отзвонили полдень, и с последним ударом человек в ярких лохмотьях подул в дудку. Тихо-тихо.
Поначалу ничего не случилось, дудочка шипела и слабенько гудела. А затем в чистом, умытом вчерашней грозой воздухе родился звук. Тонкая высокая нота, рождаемая неказистым и стареньким инструментом, задрожала, заплакала человеческим голосом. Звук разносился по площади, рассеивался по улочкам города, проникал в каждый дом, в самые дальние и глухие уголки. Словно труба Иерихона, только не разрушающая, а зовущая. В напеве дудочки слышался приказ, непреклонная жесткая воля, требующая подчинения.