Дети горчичного рая

Кальма Н.

Можно ли раздражаться, кривить рот, сдвигать брови, если со всех сторон слышатся восторженные возгласы, если знаешь, что у тебя лучший в школе наряд, если сам президент школы Коллинз сказал при всех, что «королева Причард выглядит очень здорово», если и директорский сын Мак-Магон и этот новенький с Юга тоже впрягаются в колесницу королевы и не отходят от тебя ни на шаг?

Можно ли чувствовать себя одинокой, всеми покинутой, заброшенной и глубоко обиженной, если тебя окружают со всех сторон и свои и гренджерские ребята и только какой-то цветной сброд со своим вожаком — черномазым мальчишкой — не подходит к твоей колеснице и делает вид, будто вовсе не знаком с королевой?

Оказывается, можно!

Можно чувствовать

себя одинокой и покинутой всеми, даже если золотая корона украшает твои кудри, даже если у тебя самое богатое платье в школе и самое красивое личико, даже если все взоры обращены на тебя и самое солнце сияет, кажется, только для того, чтобы сильнее блестела твоя корона и загорались бесчисленными огнями блестки на платье, вышитом трудолюбивыми рычагами Образцового Механизма.

Можно сколько угодно стараться выбросить из головы все неприятные мысли и воспоминания, но они, как нарочно, в самый разгар праздника выступают еще отчетливее и непригляднее. И никакие радости удовлетворенного тщеславия, никакое самолюбование не может вытравить, прогнать это внутреннее недовольство собой, своим недостойным поступком, который лежит на душе, темнит самое праздничное небо и нет-нет, да и напомнит о себе. И мелькнет вдруг, как тень, как щемящее воспоминание, лицо друга, его большие честные глаза, его ласковая улыбка…

Кажется, все упиралось именно в этого мальчишку, которого Пат сердито честила про себя самыми нелестными прозвищами и в то же время готова была соскочить со своей королевской колесницы и бежать разыскивать его, чтобы выпросить у него прощение.

Да, в этот майский день не было на свете королевы несчастнее Патриции Причард.

А день разгорался все ослепительнее, и Стон-Пойнт, в котором все развлечения состояли из десятка бильярдных, кино да жалкого эстрадного театрика, радовался предстоящему празднику. Конечно, вы не увидели бы на празднике представителей «тринадцати семейств», кроме тех, которые должны были присутствовать там по обязанности. День был воскресный, и обитатели Паркового района, помолившись и выслушав проповедь в евангелистских, протестантских, католических, пресвитерианских и прочих и прочих церквах, чинно усевшись в чинных гостиных, чинно перемывали косточки своим ближним или вызывали автомобиль и ехали перемывать эти косточки куда-нибудь по соседству, где было такое же избранное общество.

Беднота Горчичного Рая и вообще Восточной окраины была значительно менее привержена к церкви. И времени у нее было меньше, да, скажем прямо, и желания тоже. Пасторам и проповедникам часто приходилось самим ходить по домам Горчичного Рая, стыдить и усовещивать вконец отбившуюся от рук паству. Женщины — те иногда еще забегали в церковь послушать проповеди или поглядеть на чью-нибудь немудрящую свадьбу. А мужчин приходилось заманивать в церковь кинокартиной на религиозный сюжет или бутылкой виски, которое продавалось по воскресеньям только в церкви, или какой-нибудь веселой молитвой с картинками из священного писания.

Поэтому еще с утра Горчичный Рай потянулся к городскому парку, где должно было происходить гулянье. Дети прожужжали взрослым уши о том, что для всех готовится бесплатное угощение и что сам Большой Босс будет раздавать детям конфеты и пирожные.

Все кварталы вокруг парка были забиты автомобилями всевозможных систем и марок, начиная с трехколесных автотележек и кончая довольно приличными «рабочими» автомобилями — такими же стойкими и добротными, какими бывают рабочие лошади. В разукрашенные зелеными гирляндами и флагами ворота парка вливались пестрые толпы черных и белых горожан. Среди них было много наших знакомых.

Явилась на праздник окруженная своим шумливым потомством принаряженная Темпи, которая ради такого торжественного дня решилась даже оставить стиральную машину. Цезаря не было с нею — он должен был прийти на праздник вместе с группой ветеранов войны. Пришла

вся семья Де-Минго. Мать, крупная смуглая женщина, шла под руку с отцом — маленьким, широкоплечим, с веселыми, пронзительными глазами и живым лицом настоящего южанина. Пабло, как самый старший, бережно вел за руку малыша Хуана, который должен был участвовать в картине «Поклонение волхвов». Прошел торопливым шагом, отыскивая кого-то в толпе, Долговязый. Лори Миллс нарядился ковбоем: его большая шляпа была нахлобучена до самых глаз, шея повязана красным платком, а на ногах красовались рыжие краги. Лори был очень горд своим нарядом и высоко поднимал голову, но каждый раз шляпа сползала все ниже, так что в конце концов он совсем потонул в ней. Впереди Лори важно выступала его сестрица. Марта Миллс нарядилась в широченную и длиннейшую юбку, какие, по ее мнению, носили женщины в пятидесятых годах, огромный чепец, также сползавший ежеминутно ей на нос, и пеструю шаль, которая тащилась за ней по земле. Идущие позади наступали на эту шаль, и Марта то и дело оборачивалась и зло перекорялась с неловкими прохожими.

— Да вы поднимите шаль, мисс, вот никто и не будет на нее наступать, — попробовал кто-то образумить Марту.

— Поднимите лучше ваши ноги! — запальчиво отвечала молодая особа.

Но, когда на шаль наступил ее собственный брат, негодованию Марты не было предела.

— Увалень несчастный! Медведь! Косолапая обезьяна! — честила она Долговязого, не стесняясь тем, что вокруг них уже собираются любопытные.

— Позвольте, мисс Марта, я поправлю шаль, — сказал возле нее вкрадчивый голос.

Минору Сано с вечной улыбкой на тонких губах смотрел на нее сквозь очки и осторожно приподнимал с земли конец шали. Марта живо дернула плечом.

— Мало у нас черномазых, так теперь еще желтые начали приставать! — пробормотала она сквозь зубы, но довольно явственно.

Минору Сано продолжал улыбаться, но глаза его зло блеснули. Однако он ничего не сказал и быстро прошел мимо, так и не подняв шали.

Отдельно от других школьников появились президент школы Коллинз и его помощник Принс. Оба они были одеты золотоискателями — в широкополых стэтсоновских шляпах, в штанах, заправленных в высокие сапоги, и ярких косынках, завязанных на шее. На поясах у обоих мальчиков болтались туго набитые мешочки якобы с золотым песком. «Сорокадевятники идут! Сорокадевятники!» — вопили вокруг них восторженные малыши и шумно провожали их в парк.

Семья Квинси тоже вызвала сенсацию. Охотник до всяких затей, отец близнецов помог сыновьям превратиться в индейских вождей. Красно-коричневая краска придала коже двух американских мальчиков цвет медной монеты. На шее у каждого из близнецов висело ожерелье из пестрых и белых бус, которые должны были изображать человеческие зубы, а на головах мальчиков красовались настоящие индейские головные уборы из перьев, в которых только очень внимательный взгляд обнаружил бы самые обыкновенные петушиные перья. И у Вика и у Бэна через плечо были перекинуты, по индейскому обычаю, байковые одеяла. Подрисованные углем глаза мальчиков казались суровыми и полными огня. Близнецы пришли в парк с отцом, и тот шел между индейцами, радуясь их успеху.

. — Как тебя зовут? Как твое имя? — спрашивали малыши, облепив со всех сторон Вика и Бэна и следуя за «вождями» по дорожкам парка.

— Горящая Стрела, — невозмутимо говорил толстенький Вик, держась с подлинно индейским спокойствием.

— Натянутый Лук, — отвечал и Бэн своим поклонникам.

Вдруг отец их, в котором было много мальчишеского задора, подтолкнул Вика:

— Гляди-ка, еще один индеец!

Действительно, навстречу им по дорожке двигался великолепный вождь в блестящих ярких перьях, в настоящих маленьких мокасинах, с красивым, вышитым индейским рисунком поясом и даже традиционной трубкой в зубах. Но лицо у индейца было скучное, он вяло волочил ноги и, видимо, нисколько не гордился своим костюмом.