Дети Ивана Соколова
Шрифт:
Я думал: ведь спасли же нас от тяжелых снарядов блиндажи в десять накатов. Жили мы под огнем, так неужели сейчас, когда здесь так тихо, нельзя прикрыть Валю от смерти!
Сережа узнал, что вместе с гвардейцами в нашем городе находятся и военные врачи; среди них славится один врач — гвардии майор. Артиллеристы говорили, что с таким врачом им воевать не страшно.
Мы увидели, что Вале понесли большую подушку. Слава сказал — она наполнена воздухом. Значит, Вале воздуха не хватает.
Мы говорили с Сережей вполголоса.
— Хватит лежать. Надо действовать. Пойдем разыщем врача военного и приведем его к Вале, пусть он спасет ее. Ведь я слыхал, он уже многих от смерти спас. Наша Светлана на фронте не была, а он был и опять туда вернется. Ведь Вале сейчас очень плохо.
То же самое, но еще убедительней Сережа повторил няне Дусе.
Я был уверен, что она прикрикнет и прикажет сейчас же угомониться. Но няня Дуся даже похвалила Сережу за догадку. Мы быстро оделись и на цыпочках вышли из спальни.
Няня Дуся выпроводила нас, а на прощание приложила палец к губам.
Нас обдал холод. Отойдя несколько шагов от детдома, мы побежали. Люди в городке еще не спали. Где-то говорило радио. Из щелей в ставнях просачивался свет.
По всему было видно, что Сережа все обдумал заранее — оказывается, он уже знал, где живет гвардии майор.
Мы поскребли ноги об скребок, чуть потоптались в дверях и постучали. Нам долго не открывали.
Когда вошли в комнату, где жил гвардии майор, он играл на рояле. Он не рассердился на нас. Усадил на стулья и внимательно выслушал.
Говорил Сережа, а я только поддакивал, разглядывая руки хирурга: толстые, широкие, покрытые золотистыми волосиками. Гвардии майор не знал, что ответить Сереже на его настойчивые просьбы.
— Ведь я же только хирург, мальчики. Ваш доктор делает все, что надо. Зачем же я буду вмешиваться?
— Раз мы пришли за тобой, ты должен пойти с нами, — твердил Сережа.
— Но ведь уже ночь, зачем будить девочку?
— Ей очень плохо, — сказал Сережа. И хирург пошел с нами.
Помню, как он постучался в дверь изолятора и назвал Светлану Викторовну незнакомым мне тогда словом — коллега.
В приоткрытую дверь я увидел Валю.
Хирург попрощался с нами и по-военному строго приказал идти спать. А сам остался в изоляторе.
Няня Дуся встретила нас у самой двери. Она поцеловала меня в лоб, а Сережа увернулся.
— Ну вот, они теперь подумают вдвоем, и Валя скоро поедет в Кисловодск и будет писать нам письма, а мы ей будем отвечать, — говорил мне Сережа.
Он вовсе не собирался спать.
Я, когда вырасту, обязательно стану врачом; только я буду врачом сразу по всем болезням.
— Даже по уху и по горлу? — спросил его Слава. Он проснулся и прислушивался к нашему разговору.
— И по уху и по горлу, — ответил Сережа.
Ну вот, утром я тебя так стукну по уху, что ты закричишь во все горло, —
…Через несколько дней Валя умерла.
Над детским домом был вывешен красный флаг с черной каймой.
Сережа набросился на дверь, хотел сорвать ее с петель…
— Ее зароют в снег? — спросила меня Оля. — Или положат в ямку? Ведь в ямке хорошо, там пули не достают, верно?
Я с тревогой смотрел на Олю. На нее летели тысячи осколков — она осталась жива. Оказывается, существуют и совсем невидимые — они жалят через много лет, опасные, как мины замедленного действия. Валя лежала в белом платье. И учителя из школы и гвардейцы пришли проводить Валю.
Все жители собрались и горевали вместе с нами. Валин открытый гроб мы несли на полотенцах. Няня Дуся шла и приговаривала: — Нет больше нашей голубки, пропала, как мотылек на огне! Загубили птичку веселенькую, не дали ей пожить на свете…
Заиграл военный оркестр.
Никогда не забыть, как все мы плакали, даже те, кто не знал Валю, когда опускали ее в землю…
Гвардейцы поставили над могильным холмиком небольшой обелиск, сделанный из досок. Его выкрасили голубой краской. К обелиску прибили красноармейскую звезду, вырезанную из жести.
Весной вокруг голубого обелиска мы посадили цветы.
Глава двадцать пятая
ПОЗЫВНЫЕ
Гвардейцы исчезли так же неожиданно, как и появились.
Они поднялись ночью. И, когда мы утром узнали, что наших друзей уже нет в городе, стало даже обидно: как же они с нами не попрощались.
Вот что значит внезапность и военная тайна!
Сережа наклонился ко мне и, как всегда, с таинст венным видом произнес номер полевой почты гвардейцев. Это четырехзначное число невидимой нитью связывало теперь нас с фронтом, с полюбившимися людьми.
У входа в городской сад на столбе висел репродуктор. Его металлический голос был далеко слышен. Но все старались ближе подойти к репродуктору. Здесь всегда толпились люди, особенно когда раздавался хорошо знакомый голос: «Товарищи, сейчас будет передано важное сообщение».
Пешеходы останавливались. Люди многозначительно смотрели друг на друга.
У репродуктора мы не раз слушали далекие залпы, стараясь не сбиться со счета. Даже дух захватывало — двадцать артиллерийских залпов из двухсот двадцати четырех орудий!
Обязательно кто-нибудь приподнимался на носки и спрашивал:
— Какой город взяли?
Как хотелось раньше других громко ответить, называя то Харьков, то Смоленск, то Киев, то Одессу!..
Я мечтал, что вдруг раньше всех услышу по радио, что кончилась война. Услышу и в любой мороз выбегу на улицу раздетым. Буду стучать в окна, будить людей и что есть силы кричать о победе. И какой бы при этом ни был мороз, я никогда не замерзну.