Дети Ивана Соколова

Шмерлинг Владимир Григорьевич

Настали холода. Позывные все чаще и чаще лились над городом, а война все продолжалась.

Как-то вдруг Сережа ни с того ни с сего спросил меня и Ваню Петрова:

— В каком ухе звенит?

— В левом, — ответил я.

— В правом! — крикнул Ваня.

— Ну вот, молодец! Значит, скоро войне конец, — успокоил меня Сережа. — А тебе еще воевать, — сказал он Ване.

Но тот не огорчился, схватил подушку, прижал ее к животу, а половую щетку взвалил себе на плечо как ружье и зашагал по комнате, лихо чеканя шаг.

Помню,

как во дворе детдома появился высокий военный. Он шел к конторе, с вещевым мешком за спиной, опираясь на палку.

Я подбежал к нему и заглянул в его исхудавшее лицо. Он был такой усталый, обветренный. Сразу можно было понять: он с фронта, где потерял много крови.

Капитолина Ивановна увидела его через окно и вышла навстречу.

— Вы ко мне? — спросила Капитолина Ивановна.

— Вы ко мне? — спросила она.

А он облокотился на палку и негромко ответил:

— Боюсь вас даже спрашивать.

Он снял с головы серую ушанку и как-то виновато улыбнулся Капитолине Ивановне.

— Как ваша фамилия?

— Давыдов, — произнес он дрожащим голосом.

— Здравствуйте, товарищ Давыдов. Ваш сын жив. Вы сейчас увидите его.

— Какого? У меня три сына.

— У нас Андрей. Давыдов покачнулся. Капитолина Ивановна протянула ему руку. Кто-то крикнул:

— Воды!

Но Давыдов сказал:

— Не надо. — Рукавом шинели он вытер лицо и попросил Капитолину Ивановну: — Вы ничего не говорите ему. Узнает ли он меня?

Вот в кого наш Андрей такой рослый и большеголовый.

А в это время у нас в столовой шла репетиция духового оркестра. Когда открылась дверь и Давыдов вошел в столовую, сразу затихли трубы. Все понимали, что этот человек неспроста вошел сюда. И тогда в тишине прозвучал голос Капитолины Ивановны:

— Андрей, ты узнаешь?

— А! — закричал Андрей и опустил валторну.

Он сделал шаг в сторону отца. Андрей показался мне очень напуганным. Он остановился посреди столовой.

Все «музыканты» повскакали со своих мест.

Давыдов бросил палку и подскочил к сыну. Дрожащей ладонью он провел по Андрюшкиным взлохмаченным волосам. Он целовал его в губы, в щеки, в волосы, в лоб.

Андрей ухватился за отцовский ремень.

— Наши где? — прошептал Давыдов.

— Петя в больнице лежал… Ну, мать и Нюша каждый день туда ходили. Пошли и не вернулись: больницу разбомбили.

Нам об этом Андрей никогда не рассказывал.

— Будем искать их, сынок, всю жизнь будем искать, — сказал Давыдов и замолчал.

Мы усадили его на скамейку. Помогли снять вещевой мешок. Он развязал его, достал огромную плитку шоколада без всякой обертки, толщиной с полкирпича, и начал всех нас угощать.

Я вспомнил инженера Панкова с «Красного

Октября», который знал моего отца и тоже дал мне такой шоколад в день, когда я чуть не подорвался на минном поле.

Отец Давыдова со всеми нами знакомился и почему-то всех нас за что-то благодарил. Я с огромным удовольствием крепко-крепко пожал его большую ладонь. Если бы знал он, что я его Андрюшке в первый же день нашей встречи тумака отвесил!

Хотел Давыдов усадить сына к себе на колено, но Андрюша засмущался.

— Ну брось, папа, я не маленький! — сказал он, моргая глазами. Он мало говорил с отцом и как-то нескладно ворочал длинными руками.

Давыдов же не мог насмотреться на сына. И мне тогда показалось, что этот широкоплечий человек с продолговатым лицом и большими глазами такой же маленький, как и мы все, и не поймешь — заплачет ли он, как моя сестра Оля, или засмеется.

«Музыканты» снова пригубили инструменты. В присутствии фронтового гостя они продолжали разучивать Гимн Советского Союза.

В этот день и уроки не лезли в голову. Всем нам ни на шаг не хотелось отходить от Давыдова.

Андрей застеснялся, а другие ребята лезли к его отцу на колени, осторожно трогали его ордена, гладили зеленые погоны.

Засыпая, я все думал про Андрея: «Какой счастливчик!» И сам спросил себя: «Завидно?» Но тут же ответил: «У меня на фронте свой отец».

Мой отец! На его голове металлическая каска с ремешком, который он затянул, уходя из дому. Он делает короткие перебежки, припадает к земле, а потом поднимается и пробивает себе дорогу гранатами. Длинная очередь немецкого пулемета. Отец падает. Нет, он сам стреляет в упор по врагам родины. Он невредим.

Меня удивляло: какое счастье Андрею привалило, а он только бурчит и сопит да руки о куртку вытирает! И за ужином, как всегда, долго жевал. Ведь это именно он, как никто из нас, часто получал замечания за неряшливый вид. То измажется в масляной краске, то на свои же шнурки наступит.

Утром отец Давыдова проводил нас в школу. После ранения он еще не мог быстро ходить. Он старался от нас не отставать, а мы шли медленней, чем обычно.

В школе он познакомился с учителями, всех их благодарил и долго не выпускал из своей руки единственную руку нашего учителя Захара Трофимовича.

Все в городе знали, что к долговязому детдомовцу, который «лучше всех в городки играет», приехал отец; была у него большая семья, а встретил только одного. Отпуск он получил в госпитале, где лежал после ранения, долечится и скоро опять на фронт вернется.

Я до сих пор помню один из его рассказов. Получили фронтовики посылку, а к ней была прикреплена записка: «Вручить лучшему бойцу». Вручили лучшему стрелку, открыл он посылку, а в ней еще одна записка лежала, таким же почерком написанная: «Дорогой боец! Хотя я тебя и не знаю, но я с любовью посылаю тебе этот гостинец. Ешь на здоровье». Подпись и обратный адрес.