Дети луны
Шрифт:
Сеял мелкий дождь. Она брела по дороге, кутаясь в плащ и опустив голову. Губы ее что-то шептали, беззвучно повторяя одни и тс же слова. Топот копыт за спиной заставил се вернуться к действительности. Может, кто-то из солдат наместника пустился вдогонку, чтобы учинить допрос? Нет, это не сытый конь стража порядка. Это кляча бедняка.
— Стой!
Так и есть. Гонтар выпряг своего одра из повозки и двинулся следом. Теперь не избежать объяснений. Господи, еще и это мне…
— Стой! Не убегай! — хотя она и не думала убегать, просто
— Я тебе говорила — не ходи в Орем! — резко бросила она.
— Я не был в Ореме… Я был у Трех Дорог… новости быстро летят… Я тебя спрашиваю: когда мы напали на тебя в Тремиссе, ты могла бы сделать такое со всеми нами?
Сестра Тринита не ответила и ускорила шаг.
Гонтар ударил клячу пятками, догнал бегинку и попытался заглянуть ей в лицо. Спустя некоторое время он сказал:
— Возвращайся… Мы тебя отвезем… куда ты скажешь.
Капли дождя стали реже и крупнее, барабанной дробью отдаваясь по парусиновому пологу. Повозка тяжело катилась по колдобинам. Трое мужчин, две женщины и мальчик брели рядом. Одна из женщин прижимала к груди младенца, закутанного в пестрые тряпки. Ребенок мирно спал.
Еще одна женщина, стоя на коленях в повозке среди актерского барахла, молилась, не обращая внимания ни на тряску, ни на наваленные вокруг орудия сует и соблазнов.
Герт, который вел лошадь под уздцы, тихо напевал песенку, неизвестно как залетевшую с благословенного юга в эти холодные края.
Что за тоска — ходить весь год пешком И трогать надоевшую струну. Хотел бы я иметь уютный дом, Чтобы спокойно отходить ко сну.Дождь бил по парусине.
— Mea culpa, mea maxima culpa, — шептала женщина в повозке.
На Масленой неделе, в воскресенье
Сюда, все дурни, — толстые, худые,
Седоволосые и молодые,
Премудрые и вовсе без мозгов,
Сюда, печальные и удалые,
Распутные и всякие иные
Из замков, деревень и городов!
Я объявляю вам без лишних слов:
На Масленой неделе, в воскресенье,
Ваш принц дает на рынке представленье.
Нет христианского города, где не празднуют Масленицу — хоть и говорят, что праздник этот противен истинному благочестию. И, может быть, нигде в империи Масленицу не отмечали так истово, как в Лауде. Но в первый день праздника сохранялось подобие красоты и даже, некоторым образом, благообразия. По главным улицам города двигалась процессия, открываемая герольдами, разодетыми в нарядные одежды, дующими в длинные трубы, украшенные бахромой и мишурой, и восседавшими на лошадях, крытых длинными пестрыми попонами. Далее черти и дикари влекли огромный корабль на колесах, на палубе которого комедианты представляли различные аллегорические сцены. А в самом шествии принимали участие не только все корпорации, цехи и гильдии города — даже дворяне, в особенности молодые, не считали для себя зазорным к нему присоединиться.
Но так бывало только в первый день. А затем наступала пора всеобщего обжорства и разгула — в преддверии Великого поста люди спешили налопаться до отвала и повеселиться до упаду. Почти на каждом углу можно было обнаружить для себя новое развлечение — петушиные, собачьи и медвежьи бои, потешные турниры (на воде и на суше), пляски, представления жонглеров и акробатов. Шествия тоже были, но теперь в них ездили непотребные девки на хромых ослах задом наперед, или дурацкие епископы верхом на свиньях, окруженные кривляющимися шутами в старых башмаках, кадящими вонючим дымом да заголяющими зады перед хихикающими горожанками. Исступление веселья набирало силу, чтобы перейти все границы в последний день в своем неистовстве. Однако на улицу в квартале святого Гольмунда доносились лишь отзвуки этого безумия. Лишь слабый свист флейт да перестук барабанов.
— Ты не ответила на мой вопрос.
Сестра Тринита перестала прислушиваться к отдаленной мелодии, передвинула пешку и спросила:
— Мы играем или разговариваем?
— Можно подумать, что тебе трудно делать и то и другое.
Две женщины сидели за шахматной доской. Собеседница сестры Триниты явно не собиралась делать следующего хода, пока не услышит ответа бегинки.
Мать Изенгарда, настоятельница монастыря Святой Клары, происходила из одного из знатнейших родов провинции (как, по традиции, и все аббатисы этой старинной обители), но ничего аристократического не было заметно ни в чертах ее, ни в фигуре. Широкобедрая, ширококостная, пышногрудая, с носом уточкой на круглом лице и выпуклыми светло-голубыми глазами, она, будучи старше сестры Триниты лет на шесть, ниже и плотнее ее, казалось, принадлежала к тому же типу здоровых телом и духом простолюдинок — разве что кожа для простолюдинки была у нее излишне тонкой и белой, что приобретается не только годами затворничества, но все-таки и породой.
— Ну, — сказала после паузы бегинка, — попытки отделить Лауданскую провинцию от королевства насчитывают уже двести с лишним лет, начиная с мятежа Готарда Аскела. Не случайно короли уже больше ста лет не назначают наместников из коренных лауданских родов. Потому что за назначением такого неминуемо следовала попытка подгрести провинцию под себя. И кончались они одинаково — плахой на площади и топором, красным от крови.
— Знаю. Но никогда еще не было такой ситуации, как сейчас. Королевская — извини, императорская — власть очень слаба. Вся эта Imperia Nova — не что иное, как гигантская ошибка, и скоро она развалится. Что же касается нашего наместника… жестокость еще могла бы позволить ему удержаться, но не жестокость в сочетании с глупостью.
— Он вовсе не глуп.
— Он считает себя даже слишком умным. Если бы он просто, без затей, рубил головы и вешал, это бы ему простили. Но он без конца лезет в интриги, тасует противников и союзников, и в результате восстановил против себя как старую знать, так и вольные отряды.
— Возможно. Но это — не мое дело.
Добродушнейшая из улыбок появилась на лице матери Изенгарды.
— Я все еще не понимаю, почему ты никак не принимаешь окончательных обетов. Все равно твой образ жизни совершенно монашеский, правила целомудрия и бедности ты соблюдаешь…