Дети Ноя
Шрифт:
— Не в обиде, — подтвердил отец Понс, — я знаю, что вы добрая женщина.
Она заворчала, словно эпитет «добрая» слишком отдавал ризницей и ладаном:
— Никакая я не добрая, просто справедливая. Не люблю попов, не люблю евреев, не люблю немцев. Но я не могу допустить, чтобы трогали детей!
— Я знаю, что вы любите детей.
— Нет, детей я тоже не люблю. Но они же как-никак люди!
— Значит, вы все-таки любите людей!
— Слушайте, господин Понс, прекратите навязывать мне любовь к чему бы то ни было! Типичные поповские штучки! Я не люблю
Она развернулась и пошла прочь, не желая продолжать спор. Отец Понс наклонился ко мне и с улыбкой шепнул:
— В деревне ее так и называют — Черт-Побери. Она бранится похлеще, чем ее покойный отец-полковник.
Черт-Побери принесла мне поесть, постелила постель и тоном, не терпящим возражений, приказала как следует отдохнуть. Засыпая, я против воли испытал известное восхищение перед женщиной, у которой «черт побери» звучало столь же естественно, как у других — «добрый день».
Я провел несколько дней в доме устрашающей мадемуазель Марсель. Каждый вечер, после работы в своей аптеке, расположенной над погребом, она, нимало не смущаясь моим присутствием, бесстыдно фабриковала для меня фальшивые документы.
— Ничего, что я тебе дам не семь лет, а шесть?
— Мне вообще-то скоро восемь, — попытался возразить я.
— Стало быть, тебе шесть лет. Так надежнее. Неизвестно, сколько еще продлится эта война. Лучше тебе стать взрослым как можно позже.
Когда мадемуазель Марсель задавала вопрос, отвечать на него было бессмысленно, так как вопрос она задавала лишь самой себе и лишь от самой себя ждала ответа.
— Будешь говорить, что твои родители умерли. Естественной смертью. Ну-ка, от какой болезни они могли умереть?
— Живот болел?
— От гриппа! Острая форма гриппа. Повтори-ка мне свою историю.
Следует отдать ей справедливость: когда речь шла о пересказе того, что сочинила она сама, мадемуазель Марсель все-таки прислушивалась к тому, что ей говорили.
— Меня зовут Жозеф Бертен, мне шесть лет, я родился в Антверпене, мои родители умерли прошлой зимой от гриппа.
— Хорошо. Вот тебе мятная пастилка.
Когда она бывала довольна мною, то вела себя как дрессировщик: бросала конфету, которую я должен был поймать на лету.
Каждый день отец Понс заходил навестить нас, не скрывал, с какими трудностями приходится ему сталкиваться в поисках подходящего для меня убежища.
— На окрестных фермах все надежные люди уже приютили одного или двух детей. А некоторые колеблются. Они бы, пожалуй, согласились, если бы речь шла совсем о младенце… Но Жозеф уже большой, ему семь лет.
— Шесть, отец мой! — воскликнул я.
В виде похвалы за удачное выступление мадемуазель Марсель сунула мне в зубы конфету, после чего рявкнула священнику:
— Если хотите, господин Понс, я могу пригрозить этим колеблющимся.
— Чем?
— Черт побери! Если не примут ваших беженцев, не видать им больше никаких лекарств! Пусть подыхают!
— Нет, мадемуазель Марсель, надо, чтобы люди шли на такой риск добровольно. Ведь за укрывательство им грозит тюрьма…
Мадемуазель Марсель всем корпусом развернулась ко мне:
— Ты бы хотел учиться в пансионе отца Понса?
Зная, что отвечать бесполезно, я молча ждал продолжения.
— Возьмите его к себе на Желтую Виллу, господин Понс. Понятно, что прежде всего спрятанных детей кинутся искать именно там. Но, черт побери, с бумагами, которые я ему состряпала…
— А как я его прокормлю? Мне больше не выпросить у властей ни одного дополнительного талона на продовольствие. Вы же сами знаете, дети на Желтой Вилле постоянно недоедают.
— Тоже мне, проблема! Бургомистр нынче вечером явится сюда на укол. Дальше уж моя забота.
Вечером, опустив жестяную шторку своей аптеки с таким грохотом, словно взорвался танк, мадемуазель Марсель явилась за мною в погреб:
— Жозеф, ты мне наверняка понадобишься. Ты можешь подняться и посидеть молча в платяном шкафу?
Я промолчал, и она рассердилась:
— Я, кажется, тебя спрашиваю! Ты что, черт побери, оглох?
— Могу.
Когда звякнул дверной колокольчик, я проскользнул в шкаф и примостился среди густо пахнущей нафталином одежды, в то время как мадемуазель Марсель повела бургомистра в служебную комнату позади аптеки. Она помогла ему избавиться от пальто, которое сунула мне прямо в нос.
— Мне все сложнее становится добывать для вас инсулин, господин Ван дер Мерш.
— Да, трудные нынче времена…
— Дело в том, что на будущей неделе я уже не смогу сделать вам укол. Ампулы на исходе. Дефицит! Кончено!
— Боже мой… А как же… мой диабет?…
— Никак, господин бургомистр. Разве что…
— Разве что?… Говорите же, мадемуазель Марсель, я на все готов!
— Разве что вы мне дадите продовольственные талоны. Я смогла бы выменять их на ваше лекарство.
В голосе бургомистра появились панические нотки:
— Это невозможно!.. За мной следят!.. Население деревни слишком увеличилось за последние несколько недель… И вы прекрасно знаете почему… Я не могу просить дополнительные талоны, не привлекая внимания гестапо… Это может плохо для нас кончиться… Для нас всех!
— Вот ватка, прижмите крепче. Еще крепче!
Донимая бургомистра, она приблизилась к шкафу и быстро шепнула:
— Достань у него из кармана ключи, только не те, что в кожаном футляре, а те, что на проволоке!
Я решил, что ослышался, и, похоже, она догадалась об этом. Так или иначе, она добавила сквозь зубы:
— Да пошевеливайся, черт побери!
Она вновь занялась бургомистром и его ваткой, а я тем временем вслепую тащил ключи из его кармана.
После ухода своего пациента она освободила меня из шкафа, отвела в погреб, а сама растворилась в ночи.