Дети Ноя
Шрифт:
— А ведь самого прекрасного ты не видел…
— Ты о чем?
Он взял что-то в своем шкафчике и знаком велел мне следовать за ним в парк. Уединившись под каштаном, вдали от любопытных взглядов, мы уселись на землю по-турецки, и тогда он протянул мне то, что принес с собой.
Из молитвенника в замшевом переплете, невероятно ласковом и нежном на ощупь, со страницами с золотым обрезом, напоминавшим золото алтаря, и шелковыми ленточками-закладками, похожими на зеленое облачение священника, он извлек чудесные открытки. На них была женщина, всегда одна и та же, хотя черты ее лица, прическа, цвет глаз и волос менялись. Каким образом я узнал, что она была та же самая? По свету, исходившему от ее чела, по ясному взгляду, по невероятной белизне кожи, которая слегка розовела на щеках, и по простоте ее длинных, ниспадавших складками платьев, в которых она выглядела такой величавой, сияющей, царственной. [4]
4
Речь идет об особых открытках с изображением Богородицы, которые у католиков дарят детям в день их первого причастия.
— Кто это?
— Дева Мария. Мать Иисуса. Жена Бога.
Сомнений не оставалось — она точно была божественного происхождения. Она светилась. И свет этот передавался всему, что ее окружало, — даже картон казался уже не картоном, а чем-то вроде пирожного безе, из снежно-взбитых белков, с рельефным рисунком, кружева которого подчеркивали оттенки нежно-голубого, эфирно-розового и других пастельных тонов, казавшихся более хрупкими и дымчатыми, чем облака, потревоженные зарей.
— По-твоему, это золото?
— Конечно.
Я вновь и вновь водил пальцем по драгоценному головному убору вокруг этого спокойного лица. Я прикасался к золоту. Я нежно поглаживал шапочку Марии. И Мать Бога мне это позволяла.
Внезапно глаза мои наполнились слезами, я выпрямил ноги и растянулся на земле всем телом. Руди тоже. Мы тихо плакали, прижимая к сердцу свои карточки. Оба думали о наших матерях. Где они? Так ли им сейчас спокойно и светло, как Деве Марии? И написана ли теперь на их лицах та любовь, которую мы видели тысячу раз, когда они склонялись над нами, и которую мы видели вновь на этих открытках, — или сейчас там скорбь, тоска, отчаяние?
Я принялся напевать мамину колыбельную, и небо между ветками раскачивалось ей в такт. Руди хрипло подтянул, двумя октавами ниже. Так нас и застал отец Понс — напевающих считалочку на идиш, плача над бесхитростными изображениями Девы Марии.
При его появлении Руди тотчас убежал. В свои шестнадцать лет он больше моего боялся выглядеть смешным. Отец Понс уселся рядом со мной.
— Тебе здесь не очень плохо?
— Нет, отец мой.
Сглотнув слезы, я попытался сделать ему приятное:
— Мне очень понравилась месса. И я рад, что буду на этой неделе учить катехизис.
— Тем лучше, — сказал он не очень уверенно.
— Наверное, потом я стану католиком.
Он ласково поглядел на меня.
— Ты еврей, Жозеф, и даже если предпочтешь мою религию, ты все равно останешься евреем.
— А что значит «быть евреем»?
— Быть избранным. Происходить из народа, который Бог избрал тысячи и тысячи лет тому назад.
— А почему он нас избрал? Потому что мы были лучше других? Или, наоборот, хуже?
— Ни то ни другое. У вас не было ни особых достоинств, ни особых недостатков. Просто это выпало вам, вот и все.
— Да что же это такое нам выпало?
— Миссия. Долг. Свидетельствовать перед людьми, что есть только один Бог, и с помощью этого Бога побуждать людей уважать себя и других.
— По-моему, у нас это не очень получилось, верно?
Отец Понс не ответил, и я продолжал:
— Если нас и избрали, то скорее как мишень. Ведь Гитлер хочет нас уничтожить.
— Может быть, именно поэтому. Потому что вы — препятствие его варварству. Необычайна миссия, которую Бог поручил вашему народу, а не сам ваш народ. Знаешь ли ты, что Гитлер хотел бы уничтожить и христиан?
— Не выйдет, их слишком много!
— Пока что действительно не выходит. Он попытался сделать это в Австрии, но быстро прекратил. Тем не менее это часть его плана. Истребить и евреев, и христиан. Начал он с вас. Закончит нами.
Так я понял, что деятельность отца Понса объяснялась не одною лишь добротой, но и солидарностью. От этого мне даже стало спокойнее, и тогда я подумал о графе и графине де Сюлли.
— А скажите-ка, отец мой, если я происхожу из народа, которому столько тысяч лет, который избранный и все такое, — значит, я благородный?
От изумления он чуть замялся, а потом пробормотал:
— Ну да, разумеется, ты благородный.
— Так я и думал!
Я испытал явное облегчение от того, что моя интуиция меня не обманула. Отец же Понс продолжал:
— Для меня вообще все люди такие — то есть благородные.
Я пренебрег этим уточнением и предпочел запомнить лишь то, что меня устраивало.
Прежде чем уйти, он потрепал меня по плечу:
— Быть может, тебе покажется это странным, но я бы не хотел, чтобы ты слишком интересовался катехизисом и литургией. Довольствуйся необходимым минимумом, ладно?
Он удалился, оставив меня в ярости. Значит, раз я еврей, я не имею права на нормальную жизнь? Мне ее выдают лишь по крохам! Я не должен считать ее своей! Эти католики хотят оставаться только в кругу своих, — свора лицемеров и лжецов!
Вне себя, я разыскал Руди и дал полную волю своему гневу на отца Понса. Руди не пытался меня успокоить и даже поддержал мое намерение держаться подальше от священника.
— Ты правильно делаешь, что не доверяешь ему. С этим субчиком вообще не все ясно. Я доподлинно знаю, что у него есть один секрет.
— Какой еще секрет?
— Другая жизнь. Тайная. И наверняка постыдная.
— Что за другая жизнь?
— Нет, я не должен ничего говорить.
Пришлось приставать к Руди до самого вечера, пока он, обессилев от сопротивления, наконец не поведал мне то, что ему удалось обнаружить.
Каждую ночь, после отбоя, когда дортуары закрывались, отец Понс бесшумно спускался по лестнице, с предосторожностями опытного взломщика отпирал заднюю дверь и выходил в школьный парк. Возвращался он лишь часа через два или три, оставляя в комнате на время своего отсутствия зажженную лампу, чтобы все думали, будто он у себя.