Дети смотрителей слонов
Шрифт:
За последние двадцать четыре часа мы с Тильте получили множество обрывков непонятной и трудноперевариваемой информации о родителях. Эти сведения того же рода.
— Если и потеряли, — говорит Тильте, — то вряд ли это что-нибудь ценное. У наших родителей есть только одна ценность — это мы.
Парадный вход Финёхольма ведёт в холл такого размера, что, обоснуйся на его мраморных плитах четыре многодетные семьи, все бы чувствовали себя комфортно и прожили бы долгие годы, ничуть друг друга не стесняя. Стоящий у дверей человек в синем камзоле и напудренном парике встречает гостей, тепло
Тильте берёт за руку Синдбада Аль-Блаблаба, а я кладу свою маленькую ладошку в тяжёлый кулак Гитте, и вот мы уже проходим мимо стража и оказываемся в холле.
По случаю сегодняшнего события здесь устроили гардероб, где обливающиеся потом под париками слуги принимают у гостей пальто с таким видом, словно вот-вот заплачут горючими слезами — ведь нанимаясь на работу лесничими, они не обратили внимания на то, что было написано в их контракте мелким шрифтом.
Из холла на второй этаж ведёт лестница, на которой вполне хватило бы места для исполнения номера какого-нибудь американского мюзикла, с этой лестницы мы попадаем в рыцарский зал, где никаких доспехов нет, зато повсюду расставлены мраморные обнажённые женщины и мужчины, на которых Леонора Гэнефрюд бросает долгий задумчивый взгляд. Перед статуями накрыты столы с закусками, свидетельствующие о том, что времена, когда гостей угощали тремя хлебами и пятью рыбами — или наоборот, — давно прошли, здесь всё похоже скорее на римскую оргию, разве что надпись на табличке сообщает, что всё мясо — халяль. Перед столами с угощением стоит сам Калле Клоак.
Тот, кто никогда его прежде не видел, наверняка решил бы, что человек, который по собственной воле взял имя Шарль де Финё, должен выглядеть как-то необыкновенно, но это совсем не так, его внешний вид полностью соответствует его роду занятий — он похож на человека, который занимается крупным бизнесом. Единственное необычное — это светящийся в его глазах голод, я и прежде его замечал, он мне о чём-то напоминает, не могу сказать, о чём именно, но, наверное, из-за него Калле и сменил фамилию, купил имение и обзавёлся собственным гербом. Может быть, поэтому он с каким-то жадным вниманием смотрит на собеседника, как будто ждёт от него полного согласия по всем вопросам. А собеседник его — не кто иной, как граф Рикард Три Льва, облачённый в смокинг из серебристой парчи с алым шёлковым камербандом, в остроносых лакированных туфлях, таких длинных и блестящих, что они затмевают собой и смокинг, и камербанд.
Вокруг этой парочки дворян колышется море сливок высшего общества Финё, представленного, среди прочего, врачами, двумя начальниками почтового ведомства, юристами, управляющими супермаркетами и директорами верфей, кирпичного завода и рыбокомбината, а также главным редактором «Финё фолькеблад» и представителями тех делегаций, которые сегодня должны отправиться на Великий Синод.
Это очень красочное море: вечерние платья, смокинги и фраки, ливреи служащих Калле Клоака, Гитте Грисантемум и её ученицы в индуистском белом, Синдбад Аль-Блаблаб в тюрбане, Ингеборг Блобалле в бурке, буддисты в пурпурных одеждах и три представителя еврейской общины, разгуливающие по залу в чёрных шляпах, и в центре этой палитры я вижу Дораду Расмуссен, которая по такому торжественному случаю надела национальный датский костюм.
Один только вид этого разноцветного моря мог бы заставить позабыть обо всём на свете, если бы перед нами не стояла трудноразрешимая задача: как же нам всё-таки попасть на «Белую даму». Этим вопросом у нас пока что не было времени заняться.
И тут я чувствую в Тильте какие-то изменения. Пожалуй, будет преувеличением, если я скажу, что на неё снизошло божественное откровение —
— Гитте, — говорит Тильте. — Ты должна нам помочь.
Гитте не успевает ответить. Тильте берёт её за руку, и мы втроём, пробравшись сквозь толпу, оказываемся перед графом Рикардом и Калле Клоаком.
Тильте делает шаг вперёд и протягивает руку хозяину дома, Калле Клоаку, известному также как Шарль де Финё.
— Тильте, — говорит она. — Тильте де Алевельд-Лаурвиг Финё. А это мой брат, граф Питер де Алевельд-Лаурвиг Финё.
Я в полном недоумении. То, что Тильте сейчас делает, по-моему — всё равно что попытка самоубийства. Ведь мы стоим перед графом Рикардом, близким другом нашей семьи. И Калле Клоаком, который хотя и видел нас лишь однажды, но было это тем не менее всего полгода назад, и в тот момент мы не были дворянами, а продавали лотерейные билеты в поддержку нашего футбольного клуба.
Поэтому можно ожидать, что нас тут же опознают и выведут куда-то в ночь, лишив единственной возможности покинуть Финё до парома в среду — а тогда уже будет поздно.
Вот почему то, что сейчас разыгрывается перед нашими глазами, похоже в первую очередь на чудо — не из тех, что творят мама с папой, — но на настоящее чудо, чудо из Нового Завета, Вед и из отдельных мест буддийского канона, в котором вообще-то чудес не густо по сравнению с другими религиями.
Калле Клоак целует руку Тильте.
Следует заметить, что Тильте протянула ему руку так, как будто она ожидает, чтобы её поцеловали. А когда Тильте протягивает что-либо таким образом, будь то хоть коровья лепёшка на лопатке для пиццы, люди ей повинуются.
— Те самыеАлевельд-Лаурвиги? — спрашивает Шарль де Финё.
— Те самыеАлевельд-Лаурвиги, — отвечает Тильте.
Я заглядываю в глаза Калле Клоака и вижу там много чего: замешательство, счастье, потрясение, но никакого узнавания. И начинаю понимать всю гениальность плана Тильте. Если ты обращаешься к каким-то глубинным пластам в душе человека, то здравый смысл отступает, а одно из самых затаённых чувств в душе Калле Клоака — это желание быть поближе к людям благородным.
Что там Тильте дальше планировала — это, естественно, большой вопрос, и ответа на него пока что нет, а тем временем граф Рикард Три Льва начинает вести себя как-то странно. С того момента, как он увидел нас с Тильте, он стоит, замерев на месте, так, как будто его нервная система полностью парализована. Но теперь он вдруг обретает дар речи.
— Тьфу ты, пропасть!
Сначала мне кажется, что вот сейчас он не выдержит, сейчас он проговорится и сдаст нас — и мы пропали. Но тут я обращаю внимание на его взгляд. Его восклицание относится вовсе не к нам. В дверях стоит Торласиус-Дрёберт. А за его спиной — епископ Грено, Анафлабия Бордерруд.
Как удалось столь сомнительным личностям так быстро освободиться, остаётся загадкой. И времени, чтобы попытаться разгадать её, нет, потому что Калле Клоак тоже вдруг оживляется.
— А вот и профессор, — говорит он. — И епископ! Они участники Великого Синода. Представители церкви и науки.
Мы с Тильте действуем одновременно. Как я уже говорил, вот что значит быть хорошо сыгранной семьёй, и ещё важно уметь видеть всё пространство поля, а уж мне-то в этом не откажешь — я сразу заметил ту единственную дверь, до которой мы можем успеть вовремя.