Дети
Шрифт:
– Что случилось? Что за день знаменательный у тебя, Барбара?
– И у меня, и у доктора.
– День рождения у доктора, Барбара?
– Верно, Белла, мы заново родились, – скрещивает Барбара подагрические руки на животе, – новая жизнь, новые веяния, новые одежды. Таков закон: когда человек выжил после большой трагедии, он должен тут же сбросить старье и облачиться в новые одежды, и придет новая душа. Ты не веришь в дух, живущий в одежде?
– Не верю.
– Зайди ко мне, и я тебе объясню, Белла-госпожа.
В кухне жара и запах вина. Запах, ударяющий в ноздри и стучащий в виски, внезапная жара ослабляют чувства Беллы. Она чувствует себя плохо.
– Иисус, – доходит до нее издалека голос Барбары, – обморок. Святая Мария, глоток горячего вина.
– Спасибо, Барбара. Я не пью вина. Мне уже лучше.
– Гойес нахес – гойское счастье! – кипятится старуха. – Горячее вино возвращает человеку душу. – Наливает Белле целую чашку. – Выпей сейчас же, пока душа не отлетела.
Один глоток приносит успокоение и легкое угрызение совести. Оставила Пумельхен одну, голодную, замерзшую, сомневающуюся после их утреннего разговора, но
– Что за смех, госпожа Белла?
– Ты так необычна сегодня, Барбара. Зачем ты нарядилась, как на маскарад?
– Маскарад? Смейся, смейся, госпожа Белла. Смеется тот, кто смеется последним. Свой смех я храню для себя, госпожа Белла. Почтенная госпожа, носившая эти одежды до меня, тоже любила смеяться. Ох, как любила! В этих величественных одеждах, – старуха треплет с любовью розовую рубаху, – госпожа водила ребенка гулять ранним утром в сад. Была весна, ах, какая весна! На улицах воздух был, словно звучащий мелодией скрипки, а люди не шли, а танцевали. Днем и ночью. По ночам звезды висели, как колокола. Кто мог спать в такую ночь? Много детей тогда родилось. Много новых жизней, госпожа Белла. Прогулочная коляска блестела лаком. Маленькая головка покоилась между кружевными подушками, слепящими белизной и розовыми шелковыми лентами. Смотрел маленький доктор в голубое небо, посасывая соску. Рядом его мать, в розовой одежде. Очень любила почтенная госпожа этот цвет. Кожа у нее была светлая, волосы черные. Розовый цвет притягивал к ней светлые тона. Очень она любила эти тона и все их оттенки. И так она выходила с маленьким сыном доктора на прогулки в сад. Мне было тогда шестнадцать лет, и я приехала из села в столицу. Белый кружевной чепец на светлых волосах. Белый, выглаженный по всем складкам, фартук шуршит на мне, и на светлой кофточке розовые шелковые ленты, и я толкаю коляску с младенцем и думаю про себя: Барбара, Барбара, вот и выходишь ты с розовым доктором и с розовой госпожой в розовую жизнь. Пока я размышляю, большая тень падает на маленького доктора. У Бранденбургских ворот несет службу, следит за порядком, полицейский Шнабель, шести футов роста, с рыжими усами и глазами, зелеными, как у кота. Кареты несутся у Бранденбургских ворот, лошади ржут, и Шнабель поднимает руку, останавливая всех, зычным голосом провозглашает: «Дорогу госпоже!» – и отдает поклон почтенной даме. Кланяется публично, щиплет меня тайком в то место, о котором предпочтительно помалкивать, и умильно шепчет госпоже: «Какой красивый ребенок!» Мне же он нашептывает: «Вечером в шесть у ворот, куколка». И опять щиплет. А я размышляю: Барбара, Барбара, тень на маленьком докторе – тень бесовская шести футов ростом, усы рыжие лисьего цвета, а глаза зеленые, кошачьи, предательские. Следи, Барбара, чтобы бесовский дух не вошел в душу младенца, и не сделал навечно черным его розовое личико.
За окнами резко и долго засвистел ветер, и приятная леность разлилась по всему телу Беллы. Краем уха слушает она болтовню – Барбары. Тянет Беллу к мягкой подушке.
– Открой рот пошире, госпожа Белла, – в голосе Барбары смесь праздничности и строгости, – желательно, чтобы мои слова вошли в твое понятливое сердце, госпожа Белла, любовные ощущения, которые возбуждаются от щипка, это ощущения от беса, прилепляются к душе и не так скоро забываются. Жаркая ночь, темная ночь и рыжий бес делают свое дело. Воздух играет на скрипках, звезды над деревьями гаснут. Пока я вернулась домой, был уже поздний час, и уже на лестничном пролете я слышала плач маленького доктора. В комнате, над кроваткой склонилась госпожа в розовой ночной рубахе: «Скорей, Барбара, смени ему пеленки», – сердито зовет она меня. Неприятные запахи шли от маленького доктора. Взяла я его на руки, но от большого испуга забыла помыть руки, которые несколько минут назад касались рыжего беса. Оскверненные руки внесли частицу этого беса в душу маленького доктора. Это я привнесла в него бесовское начало. – Слезы текут по щекам Барбары.
– Ну что ты, Барбара, что ты, – успокаивает ее Белла, – никакой бес не был тобой привнесен, ведь столько времени прошло.
– Принесен и внесен, госпожа Белла, самый ужасный из бесов! Еще много дней ужасная боль не уходила из моего тела, и, представляешь, эта боль тянула меня к окну – выглянуть из-за занавеса и взглянуть на полицейского Шнобеля у ворот, видеть рыжего беса, щиплющего каждую девицу, если ему это только удавалось. И каждый его щипок отдавался в моем сердце предательством. Больше я не выходила ни к воротам, ни в сад, и больше не было розовой жизни. Розовая рубаха госпожи висит в шкафу, ибо заболел маленький доктор в ту ночь, когда ко мне прикоснулся бес в черном лесу. Жар бушевал в его тельце, и я не отходила от кроватки днем и ночью. Слезы не переставали литься из моих глаз. Барбара, думала я, бес бесчинствует в тельце маленького доктора. Где ему еще бесчинствовать, если не в ребенке и в женщине. Она должна остерегаться всеми силами бесовских щипков. Ты понимаешь мою душу, госпожа Белла? Мою, свою? Ты тоже несчастная девушка, в тело которой вселился бес.
– Ну, что ты говоришь, Барбара? – Подняла голову Белла, и глаза ее расширились.
– Не отрицай, госпожа Белла. Мы женщины, и лучше бы не были ими. Я что, не видела тебя страдающей, здесь, в постели? Не красней, я тоже так лежала месяцами после щипков Шнабеля. Ах, госпожа Белла, лежала и клялась, что не
Несколько лет покоя сошли на этот дом. Маленький доктор рос. Но пришел день, и жалюзи в доме не поднимались. В дверь звонили, но никто не открывал. Старый господин, банкир Блум заперся в своем кабинете. И газета лежала у него на столе. В газете – портрет смуглого человека, который обманул десятки тысяч людей, обанкротился и пустил себе пулю в висок. Выстрел пробил головы многих, чьи капиталы прогорели. В соседней комнате сидела госпожа и вышивала на черной подушке большую розу. Вошел к ней старый господин с газетой в руке и сказал ей: «Я делал с ним бизнес, и не так уж много надо было, чтобы утянуть нас в пропасть. Но кто думал, что такой гордый человек, как Аарон, окажется низким обманщиком. Ах, евреи, евреи!» В тот же день он пошел на публичную распродажу всего, что принадлежало Аарону, и вернул себе часть потерянного имущества. Вернулся с серебряной посудой и черным гравированным шкафом. Я думала про себя: Барбара. Зачем он привез этот черный гроб, похожий на клетку, в котором лишь черти водятся? Пока я размышляю, почтенная госпожа приказывает открыть дверцы черного шкафа, почистить и положить туда старую одежду, которую хранили в доме поколениями. Я делаю то, что мне приказали, и чуть не падаю в обморок. Шкаф не был пуст. В нем лежала одежда чужого мужчины, узкая, длинная, черная, и с правой стороны от нее – паук. Черная тень застилает мне глаза, и я издаю громкий крик. Почтенная госпожа рассердилась и приказала продолжать укладывать в шкаф роскошные семейные одежды. Они шуршали, словно плакали, и я думала о той чужой одежде, узкой и длинной,. И я думала: Барбара, ты изгнала беса из своей жизни и жизни маленького доктора, и вот он вернулся в этот дом, вселившись в эти чужую одежду, лежащие у дверцы шкафа. Но, все же, подумала: Барбара, ты такая дура! Евреи – святой народ, и нет у них бесов. И я с треском захлопнула дверцы черного шкафа. И снова совершила ошибку.
Барбара делает глубокий вдох, и продолжает:
– Ах, трудные годы пришли в дом с этим большим черным шкафом. Господин, почти разорившийся из-за трагедии с инвестициями в поезда и железную дорогу, всеми силами боролся, чтобы вернуть своему банку прежнюю силу. С тех пор лицо его отяжелело, и множество морщин избороздило его. Когда же, наконец, он выбрался из всех своих бед, слепой рок привел к тому, что почтенная госпожа умерла от слепой кишки. Снова была весна, госпожа Белла, какая весна! Скорбящий господин дал мне розовую рубаху и розовый зонтик умершей госпожи, и велел спрятать их в черный шкаф, приобщить, так сказать, к семейным реликвиям. Открыла я шкаф и повесила туда розовую одежду покойной почтенной госпожи, как можно подальше от чужой узкой одежды, и думала про себя: Барбара, будь бес черным или красным – дела его всегда бесовские! Захлопнула с силой дверцы шкафа, но трагедии в этом доме преследовали одна другую, и остался доктор в одиночестве, в своем кабинете, перед горящими свечами, освящающими еврейскую субботу. Свечи мигали, но не приносили в дом ни тепла, ни света. Вот так сидел доктор в одиночестве у стола, не отрываясь от язычков пламени, пока они не угасали, и белый воск не застывал на серебряных подсвечниках. Я заходила к нему, и сердце мое исходило болью. Старая и глупая Барбара, шестьдесят девять лет жизни прошли над тобой, ты видела столько трагедий. Много страниц, потолще этих словарей, можно заполнить мудростью, госпожа Белла, но кто этот бес, уничтожающий души, бес, который столько бед принес доктору, – этого старая и глупая Барбара не знает. А ты знаешь, госпожа Белла? Может быть, ты знаешь?
– Нет, – словно защищаясь, испуганно отвечает Белла.
– Ты не знаешь, госпожа Белла? Не знаешь? Но я знаю. – Вот! Барбара листает словарь, страницы шелестят, и обручи на руке старухи позванивают. – Жалкое существо. Чужое, узкое. Отвратительное, пресмыкающееся. Бес, приносящий вред. – Палец ее скользит по буквам: «Мефистофель, пещерный дух, с которым связался Фауст в легенде. Служитель дьявола...» Вот, Белла, видишь? И у евреев есть бес! Корень слова в языке иврит. Самый страшный из бесов. Черный бес из самых черных. Девиц хватает, чтобы привести их в дома одиноких бобылей и соблазнить обманной красотой. А ты, госпожа Белла, говоришь, что не знаешь! Он и в дом доктора вошел...
– Какое это имеет отношение к доктору? – Прерывает ее Белла. – Я расскажу тебе в подробностях историю Фауста и Мефистофеля.
– Фауст, Фауст! – сердится Барбара. – Не пичкай меня всякими объяснениями, когда мне все ясно. Положим, это было у господина Фауста. Но у доктора это действительно было. Я что, госпожа Белла, не видела иудейского беса, входящего в дом? Маленькие свечи мигают, и доктор у стола ожидает, что вернется душа отца, который замерз в берлинской стуже. Ждет, ждет, а душа не возвращается. Перед доктором открытая книга со странными еврейскими буквами, и он бормочет какие-то клятвы, чтобы вызвать замерзшую душу отца. Серебряный кубок с вином рядом с ним на столе, белый калач на тарелке, все готово для угощения святой замерзшей души, а она не является. Старый господин всегда был упрям, как мул. Когда на него нападал гнев, он не знал никаких преград. Очень гневался на сына из-за Гертель, ее христианской елки в доме и новых обычаев молодого доктора. И не вернулась его душа к сыну, который так ее ожидал. Свечи обозначали пустоту, не было в них праздничной святости. А там, где пустота, – жилище беса. А-а, Мефистофель, ужасный еврейский бес! У него даже мужества нет – предстать перед доктором в своем бесовском обличье, длинном, узком и чуждом. Ему девица нужна. Молодая душа всегда соблазняется молодым бесом. Девица, в душу которой вселяется бес, а лицо ее безвинно и чисто, как у Мадонны...