Детский сад

Райман Джефф

ОДНО КРЫЛО ЗДАНИЯ на Сенном все же уцелело. Там, в тесных комнатах, и разместили детей, по двое-трое на одном матрасе. Потрясение сказалось на Милене самым жестоким образом. Уже дважды в жизни у нее случались крутые переломы. Но сил от этого у нее не прибавлялось, скорее наоборот. У Милены теперь буквально стучали зубы. Такого с ней не случалось со смерти матери, когда Милена совершенно одна осталась среди незнакомых, равнодушных к ее горю людей. То непроглядное, граничащее с беспамятством время, казалось, готово было воскреснуть вновь. Руки у Милены почернели от сажи, помыться было негде. Ее не отпускал страх, она боялась людей. Хотелось быть только с Роуз

и ее семьей. От Нянь и Воспитательниц Детсада она пряталась. Они пришли сюда на второй день, ступая по грудам строительного мусора. Повинуясь тревожному инстинкту, Милена забилась в комод под лестницей, для верности набросив на себя упавшую занавеску. Слышно было, как Роуз говорит вошедшим:

— Ой, извините, пожалуйста! Нам надо было сообщить: Милена сейчас у нас. Да-да, это ужасно. Вы-то, наверно, все это время ее разыскивали. — Сделав паузу, Роуз елейным голосом окликнула: — Милена-а! Ты здесь? Ой, что-то ее нет.

И поспешно, шепотом:

— Ей нехорошо. Бедняжка, ее все это так потрясло. Пускай она поживет у нас, так будет лучше.

В ту ночь, придвинувшись на матрасике, где они спали вдвоем, Милена прижалась к Роуз, как тонущий к обломку погибшего корабля.

— Милена, милая, мне дышать трудно. Прошу тебя! — взмолилась Роуз.

— Svoboda, — произнесла Милена.

«Это что, по-чешски? Она говорит на чешском? Но ведь она забыла чешский!» Роуз, как могла, отодвинулась подальше, оставив Милену наедине со своим ужасом. Ужасом было все — и звезды и темнота, но в особенности прошлое, размытое и черное. И Милена заснула в страхе, не отнимая ладони от теплой мягкой шеи Роуз Эллы.

Проснулась она незадолго перед рассветом, с таким ощущением, будто по-прежнему видит сон. Вокруг — какие-то руины, с разбросанными знакомыми предметами. Вон те четыре пушечки, которые ветер не смог унести из-за тяжести. Милене показалось, что она смотрит на руины своей жизни. Сама о том не задумываясь, она, в сущности, всегда жила среди этих руин — утратив отца, утратив мать, утратив язык, навсегда утратив саму себя под растущими наслоениями безотрадно минувших лет, потерь, насмешек, ненависти к себе, беспрестанной работы, несбывшихся надежд. Утратив детство, которого не было, как не было в ее жизни ничего простого, безопасного, искреннего и целостного, без подвохов.

За исключением Роуз, которая лежала сейчас рядом — действительно как в приятном сне, целованная первым лучиком рассвета первого погожего солнечного дня после ненастья. Милена посмотрела на Роуз — спящую красавицу с распущенными по плечам волосами и в ночной сорочке, в вырезе которой проглядывала красивая, упругая грудь с темным соском. Все еще находясь между сном и явью, в безмятежном утреннем полусвете Милена, поддавшись невольному порыву нежности, поцеловала сосок, обхватив его губами.

Роуз, дернувшись, распахнула глаза на Милену.

Милена смотрела на нее томным от любви взглядом.

Роуз Элла села, натянув на себя шерстяное одеяло, и пристально взглянула на Милену так, что холод пробежал по спине. Постепенно до Милены стало доходить: произошло что-то ужасное, непоправимое.

— Милена! Что ты делаешь?

— Не знаю, — честно призналась она.

Считалось, что у сирот раньше, чем у других, просыпается половое влечение. Некоторые из них о женитьбе и замужестве заговаривали еще до Считывания. Ходили слухи, что в Детсадах происходят вещи, о которых вслух не принято и говорить, — и это еще до того, как сирот благополучно считают, разместят и нормально вылечат посредством вирусов. Сиротами восторгались, преподносили их чуть ли не как идеал, как детей, раньше других становящихся в полной мере взрослыми. Но превозносили сирот в основном для того, чтобы их меньше боялись другие.

Они напоминали людям о том, что те умрут; своим существованием предопределяли их собственную кончину, которая в общем-то уже не за горами. Сироты с безжалостной ясностью приоткрывали тот факт, что дети растут и развиваются слишком быстро. Люди считали, что темные мысли у них вызываются или провоцируются темнотой в умах сирот. Люди страшились, что сироты испортят их собственных детей не по годам взрослыми мыслями или чересчур ранним половым влечением. Милена не знала, что она сама — своего рода тест на толерантность, живая шкала отклонения в развитии.

Роуз встала, завернувшись в одеяло, которое выдернула у Милены из рук. Отойдя в сторону, она через плечо обернулась на Милену. Роуз плакала. Закрыв лицо руками, она пошла быстрее, удрученно покачивая головой. А затем перешла на бег, прихрамывая босыми ногами на битом щебне.

Милена лежала на матрасе, сунув руки между колен. До нее уже дошла и суть происшедшего, и что будет дальше. Про нее скажут, что это случилось, потому что она сирота. Что ж, они правы: она действительно сирота. И ее отошлют. Обратно в Детсад.

Пришла Мала со своей неизменной улыбкой, только на этот раз несколько натянутой, словно глазурованной, как у тех фарфоровых статуэток.

— Милена, здравствуй, — обратилась она, наклоняясь сверху. — Ты этим всем очень удручена, не так ли?

Милена застыла, как загнанное животное. Она чувствовала себя подкошенной, лишенной жизни — дерево, упавшее на Детский сад. Милена уставилась взглядом в колени Малы: смотреть ей в лицо она не решалась.

— У тебя множество проблем, Милена. И это можно понять. Ты лишилась родителей, у тебя есть определенные дефекты в развитии. И мы пытались тебе помочь с ними справиться, для твоего же блага и чтобы помочь Роуз Элле с ее работой. И мне приятно думать, что мы сделали для тебя что-то хорошее. Но теперь твоя жизнь в твоих руках, дорогая. Тебе теперь самой предстоит поработать над своим развитием. Тебя считают и от всего вылечат, уже совсем скоро. И может, после этого, когда все наладится, ты… — сделав паузу, она коснулась руки, точнее, рукава Милены, — ты, может быть, снова сможешь нас навестить.

— Куда мне теперь идти? — произнесла Милена чужим, потерянным голосом.

— Другие сироты сейчас переезжают в Медучилище. Крепкое такое здание, куда крепче, чем здесь, на Сенном. — Колени слегка повернулись: мать Роуз в этот момент, видимо, с сожалением оглядывала царящую вокруг разруху. Осознание собственного горя придавало ей твердости.

— Тебе, наверное, сейчас лучше пойти, Милена? Пока люди не начали просыпаться, задавать всякие вопросы. На-ка. Вот твои ботинки, дорогая.

Пока ей силком натягивали обувь, Милена лежала не шевелясь.

— Я не хочу идти, — прошептала она.

— Я знаю, дорогая, — сказала Мала со вздохом. — Но так будет лучше для всех.

Милена заковыляла среди развалин, оглушенная примерно так же, как в тот раз, когда ей вводили сильнейший вирус — прямо в вену через иглу. Та дозировка ее чуть не убила. У нее открылось кровотечение. В течение нескольких дней Милена металась по постели в бреду, а потом несколько недель бродила заторможенная, пока инфекция с кучей новых знаний варевом клокотала у нее в голове. Но и тогда вирусы не смогли прижиться и взять верх. Ее и так и сяк крутили, пристально изучая, могущественные Доктора, ощупывая холодными пальцами и оглядывая ледяными глазами. У нее брали образцы — должны же могущественные Доктора знать, почему вирусы не срабатывают. После той окончательной дозы Милене больше давать ничего и не пытались: истязаний достаточно. Пусть теперь сама себя по жизни истязает.