ДЕТСТВО МАРСЕЛЯ
Шрифт:
— Вот так так! — сокрушался Лили. — Вот так так!
Он пошел вперед, понурясь и оглядываясь на меня с убитым видом.
Когда мы проходили по деревне мимо почтового ящика, Лили вдруг сказал:
— А что, если поговорить с почтальоном? Он должен знать этого сторожа. Сам-то он тоже ведь носит фуражку.
В представлении Лили фуражка была символом власти: стало быть, начальники в фуражках как-нибудь уж столкуются.
— Завтра утром я с ним поговорю, — добавил он.
Наконец мы доплелись до «Новой усадьбы», которая ждала
Мы помогли отцу распаковать вещи. Он был мрачен и нервно покашливал. Мама молча варила кашку сестрице, а Лили разжигал огонь в печке под висящим на крюке котелком.
Я вышел взглянуть на сад. Поль уже успел залезть на сливу, и во всех карманах его стрекотали цикады. Но у меня больно сжалось сердце оттого, что вечер так прекрасен. Все долгожданные радости не сбылись.
Лили вышел вслед за мною в сад и тихо сказал:
— Придется мне поговорить об этом с моим отцом.
И, заложив руки в карманы, он скрылся в соседнем винограднике.
Я вернулся в дом и сам зажег керосиновую лампу (лампу-«молнию»!), раз уж никто не догадался это сделать. Несмотря на жару, отец сидел у камина и смотрел на колеблющееся пламя.
Вскоре закипел суп, зашипела яичница. Поль помог мне накрыть на стол, и мы с особенным рвением занимались этим повседневным делом. Нам хотелось показать родителям, что не все потеряно, но разговаривали мы вполголоса, словно в доме был покойник.
За обедом отец вдруг завел веселый разговор. Он шутливо описал всю сцену, представив в комическом виде сторожа, наши сокровища, разложенные на траве, и пса, который облизывался на колбасу. Поль хохотал до упаду, но я понимал, что отец через силу старается нас рассмешить, и мне хотелось плакать.
Кое— как пообедав, мы пошли наверх спать. Родители остались внизу, чтобы разложить по местам провизию. Я не слышал, как они ходят, и до меня долетали только звуки приглушенных голосов. Через несколько минут, когда Поль заснул, я тихонько спустился босиком по лестнице и подслушал их разговор.
— Жозеф, нельзя же так преувеличивать, ты просто смешон. Не пошлют же тебя на гильотину.
— Конечно, нет, — отвечал отец. — Но ты не знаешь инспектора учебного округа. Он доложит ректору [43], и дело кончится тем, что меня уволят.
— Ну что ты! Все это выеденного яйца не стоит.
— Возможно, но это даст, разумеется, повод сделать выговор учителю. А для меня выговор равносилен увольнению — в этом случае я сам уйду из школы. В учебном ведомстве не остаются с таким пятном.
— Как! — изумилась мама. — Ты откажешься от пенсии?
У нас в семье часто говорили о пенсии как о некоем магическом превращении, точно школьный учитель в отставке становится рантье. Пенсия! Это было великое слово, всем словам слово. Но сегодня вечером оно не произвело должного впечатления, и отец грустно пожал плечами.
— Что же ты собираешься предпринять?
— Понятия не имею, подумаю.
— Ты мог бы давать частные уроки. Вернэ очень хорошо зарабатывает, а он дает частные уроки.
— Да, но он не получал выговора. Он досрочно ушел на пенсию, но он успел сделать блестящую карьеру… А я? Если бы родители новых учеников узнали, что на мне пятно, они бы меня немедленно выгнали!
Я был сражен этим доводом, он казался мне неопровержимым. Что же отец будет теперь делать? И я услышал его ответ:
— Я зайду к Распаньето, он оптовый торговец, продает картошку. Мы с ним учились в школе. Он как-то сказал: «Ведь ты здорово умел считать, а мое дело теперь до того разрослось, что такой человек, как ты, мне бы очень понадобился». Ему я все могу объяснить, он не станет меня презирать.
И я благословил имя Распаньето. Я не был с ним знаком, но я видел его перед собой как живого: добрый черноусый великан, он, как и я, плохо знает умножение, и вот он вручает пале ключ от ящика, набитого золотом.
— На друзей не всегда можно рассчитывать, — сказала мама.
— Знаю. Но Распаньето мне очень обязан. На выпускных экзаменах я подсказал ему решение задачи. Есть еще кое-что, чем я могу себя успокоить. Я никогда тебе об этом не говорил, но у меня есть железнодорожные акции на семьсот восемьдесят франков. Они лежат в географическом атласе.
— Не может быть! — воскликнула мама. — Так ты способен от меня что-то скрывать?
— Ну да, это на черный день: если кто заболеет, может операция понадобится… Я ведь хотел сделать получше. Пожалуйста, не думай, что…
— Не оправдывайся, — сказала мама, — я сделала то же самое. Но у меня только двести десять франков. Это все, что удалось скопить, откладывая понемножку из тех пяти франков, которые ты даешь мне каждое утро на покупки.
Я тотчас сложил в уме семьсот восемьдесят плюс двести десять — это будет девятьсот девяносто франков. Кроме того, в моей копилке хранилось семь франков. И я знал, как ни скрытен был Поль, что у него есть по крайней мере четыре франка. Итого, значит, будет тысяча один франк.
У меня сразу отлегло от сердца, и мне очень захотелось подойти к ним и сказать, что незачем искать службу, если у нас есть больше тысячи франков. Но тут ко мне нежданно-негаданно подкрался сон и сыпнул в глаза полную пригоршню песку. Я на четвереньках взобрался наверх к себе в комнату и мгновенно заснул.
Когда я утром проснулся, отца не было дома, он уехал в город. Я решил, что он отправился к своему «картофельному» другу, чье имя я никак не мог припомнить. Мама, напевая, убирала комнаты. Лили пришел поздно, к девяти часам. Он сообщил мне, что поведал обо всем своему отцу, который сказал: