Детство Понтия Пилата. Трудный вторник
Шрифт:
«А это кто? Вауда? Или Эпона?» – полюбопытствовал я.
«Нет, это тройная богиня – ворон. Богиня войны и колдовства», – тихо ответил Рыбак.
Человек в шлеме в это время приблизился к женщине. Та тряхнула левым плечом – ворон подпрыгнул, взмахнул крыльями и полетел в сторону буковой рощи.
«А вот теперь она – Вауда. Добрая богиня и покровительница племени», – сказал мой вожатый.
Женщина протянула мужчине уздечку. Он сперва поставил на землю котелок, который держал в левой руке, затем концом меча подцепил протянутую ему уздечку,
И тотчас несколько женщин кинулись к оставленному им на земле медному котелку, а с десяток мужчин рванулось к воткнутому в столб мечу. И между теми и другими началась нешуточная потасовка, ибо каждая женщина норовила ухватить котелок, и каждый мужчина старался завладеть мечом.
Но скоро раздался властный и торжественный голос Рыбака, который произнес на гельветском наречии:
«Отдайте мне меч победителя! Верните мне котел благоденствия! Я отнесу их новобрачным богам! Тем, кому они принадлежат!»
Наставнику моему не сразу, но повиновались. Он забрал меч и котелок и удалился с ними в бревенчатую хижину, прикрыв за собой дверь.
Тут мужчины поспешили к кострам, горевшим вокруг навеса и хижины. Над некоторыми из костров кипели большие котлы. Над другими крутились вертела со свиными тушами.
Несколько женщин направились к чанам с брагой и вином. Другие женщины стали накрывать на «стол» – на длинный ряд широких дубовых столешниц, уложенных под навесом на насыпь из дерна.
В скором времени из хижины вышли мужчина и женщина. На мужчине теперь не было панциря и рогатого шлема, а с шеи женщины уже сняли уздечку. Вид у обоих был несколько истерзанный, точно, скрытые от глаз внутри хижины, они там боролись или занимались любовью.
За ними вышел Рыбак. Он вынес, прижимая к груди, три засушенные человеческие головы, и одну за другой аккуратно выставил на край стола.
«Бог» и «богиня» уселись возле этих голов, на шкурах, на торце стола. А прочий народ разместился по бокам, на соломенных подстилках.
И пир начался.
«Леману» поднесли жареную свиную ногу, и он, схватив этот окорок, впивался в него зубами и яростно откусывал большие куски.
«Вауде» подали вареное свиное бедро, и она принялась отщипывать от него кусочки.
Наставнику моему, который разместился по правую руку от «бога», первым на длинной части застолья, – ему поднесли вареную кабанью голову. Взяв нож, он вырезал у головы язык, порубил его на мелкие кусочки и эти кусочки стал отправлять в рот, накалывая на нож. Потом отрезал у головы ухо и протянул мне.
Я есть не стал, сделав вид, что с интересом разглядываю, как едят другие.
Мужчины сидели с южной стороны застолья, женщины – с северной.
Ели без всяких тарелок и без ножей; нож был у одного Рыбака.
Брали из груд крупно порезанного мяса, которое прислужники вываливали по центру стола.
Кости старательно обсасывали, а потом резким движением отбрасывали себе за плечо, не оборачиваясь, но стараясь бросить как можно сильнее.
Когда брошенная кость попадала в прислужника или в прислужницу, те радостно кость хватали, бежали к столу, и тот, кто бросил кость, вставал из-за стола и становился прислужником, а поймавший кость усаживался на его место, выхватывал из груды и принимался жадно и яростно кусать и жевать.
Есть старались свинину, вареную и жаренную на вертеле. Но когда в горячих свиных кусках возникала временная нехватка, брали холодную баранину и говядину, соленую свинину и копченую рыбу.
Пили, что называется, вкруговую, отхлебывая часто, но понемногу из большой глиняной чаши, похожей на котелок, которую беспрерывно носили вдоль стола два пестро разодетых прислужника: с южной стороны, от «бога» – мужчина; с северной стороны, от «богини» – женщина. И «бог» и «богиня» обязательно пригубливали из каждой вновь наполненной чаши.
Мужчины пили неразбавленное привозное вино, а женщины, как я понял, – пшеничную брагу.
Рыбак, я видел, лишь окунул губы в чашу, но не сделал глотка. И я последовал его примеру.
Пьянели быстро, как мужчины, так и женщины.
И вот какая-то сильно подвыпившая женщина вдруг вскочила с циновки, встала во весь рост под навесом и принялась кричать, указывая рукой на мужчину, сидевшего напротив. Я плохо понимал, о чем она кричит. Я понял лишь, что человек, на которого она указывает, ее муж.
«За что она его ругает?» – поинтересовался я у Рыбака.
«Она его восхваляет», – ответил мой наставник, отрезая второе ухо у кабаньей головы.
Женщина кончила кричать, села на подстилку. И тут же вскочила со своего места вторая женщина. Она не кричала. Она пела низким грудным голосом. И тоже указывала рукой – на другого мужчину, сидевшего напротив нее.
Я обернулся к Рыбаку, чтобы спросить. Но вопрос, как говорится, умер у меня в горле.
На торце стола, рядом с «богиней» сидел теперь не усатый и бородатый «Леман», а безусый, нежно-румяный, лучисто-голубоглазый и светло-кудрявый юноша; – прости мне, Луций, эти почти гомеровские эпитеты, ибо, клянусь Каллиопой, юноша этот был похож на греческое божество: на фиванского Вакха или на юного Аполлона.
«Ну что таращишься? – услышал я над ухом насмешливый шепот Рыбака. – Леман уже скрылся в озере. А юноша – его заместитель. Ты его сейчас будешь сжигать».
Я недоверчиво покосился на своего учителя. Но тот уж серьезно добавил:
«Женщины, которые тебя так заинтересовали, соревнуются, восхваляя своих мужей. Та, что победит, до следующего Самайна будет считаться лучшей женой в деревне… Ну, хватит болтать. Вставай. Настал твой черед, охотник за силой».
Мы вышли из-за стола и обогнули бруидну, бревенчатую хижину, которой завершался пиршественный навес.