Детство Понтия Пилата. Трудный вторник

Вяземский Юрий Павлович

Рыбак замолчал. И я спросил:

«Почему ты о нем вспомнил, об этом Есусе?»

«В давние времена Есусу приносили человеческие жертвы. Людей вешали на деревьях… Я думаю, Пила его имела в виду», – ответил Рыбак.

«А что значит бога богу в жертву?» – спросил я.

Рыбак пожал плечами.

«Я этого Хесуса ему самому в жертву принесу? Так что ли?» – снова спросил я.

И снова мой наставник пожал плечами.

Мы дошли до Южных ворот, и Рыбак сказал:

«Прощай, Луций».

«До завтра, – ответил я, посмотрел на предрассветное небо и добавил: – Или когда мне лучше придти?»

«Приходи, когда хочешь», – ответил Рыбак, гельвет-нервий-менапий, Гвидген-Гвернген-Гатуатер.

XV. Я пришел в деревню через день.

Я радостно и учтиво поздоровался с Рыбаком. Но он прошел мимо меня, словно мимо пустого места, сел в лодку и отчалил от берега.

Я прождал его на берегу часа два или три.

Он вышел из лодки и побрел в сторону деревни, не обратив на меня внимания.

И лебедь на меня ни разу не глянул, шествуя за хозяином.

Зная манеры своего наставника, я ушел в город, решив прийти в следующий раз.

Я пришел через три дня, в полдень. Рыбак сидел под орехом и смотрел на пруд. Я его приветствовал. И в этот раз он посмотрел на меня… Не знаю, как описать его взгляд, Луций. Так, глубоко задумавшись, иногда вдруг взглядывают в сторону, будто там, в той стороне, можно обнаружить недостающие звенья мысли. Или чувства, которые давно уже крутятся под сердцем, но постоянно ускользают и утекают… Я не поэт. Я не умею описывать. Но вспоминать я умею. И взгляд этот, долгий, пустой, задумчивый, я никогда не забуду…

На приветствие мое он, разумеется, не ответил. Я сел рядом. Некоторое время мы молча смотрели на воду в пруду. Потом Рыбак встал и ушел в дом. И больше оттуда не вышел.

В третий раз я пошел в деревню дней через десять. И на тропинке встретил Рыбака, который шел в город.

Я уступил ему дорогу и пошел следом.

В этот раз я с ним не здоровался.

Через некоторое время я спросил:

«Я что-то не так сделал?»

Рыбак молчал и не оборачивался.

Мы прошли стадии две, и я снова спросил:

«Ты больше не хочешь наставлять меня? Ты передумал?»

И вновь – ни слова в ответ.

А возле порта, когда можно было идти рядом и заглядывать ему в лицо, я спросил:

«Тебе запретили со мной общаться? Даже смотреть на меня запретили?… Или ты сам не хочешь?»

Представь себе – ни малейшей реакции…

В городском порту он сел на баркас, идущий в Генаву. Встал на палубе так, чтобы быть ко мне спиной.

Но стоило лодке отчалить от берега, он повернулся и стал смотреть на меня, глаза в глаза, долго, пристально, цепко. И в этом взгляде всё было: вина, жалость, нежность, просьба понять и простить… Он прощался со мной своим взглядом… И, прежде чем отвернуться, поднес палец к губам…

Больше я не ходил в деревню. И тамошних соловьев ранней весной не слушал.

Мы случайно встретились летом следующего года, за семь дней до июньских календ, то есть на третий день после нон, в которые мне исполнилось пятнадцать лет.

Встретились в городе, на форуме, возле базилики. Он шел мне навстречу и улыбался. Я остановился и приветствовал его на гельветском наречии.

«Здравствуй, Луций», – сказал он и прошел мимо.

Потом осенью, в начале сентября, мы встретились возле Западных ворот и так же друг друга приветствовали…

Я ни о чем не жалел.

Скажу более: мне уже не хотелось встречаться с этим странным и, как может показаться, довольно жестоким человеком.

Зачем? Ведь не друидом мне стать в самом деле!

Запоздалое детство мое окончилось – меня от него очистили, и оно… как это там?… оно не цепляло больше за ребра.

От тени отца меня тоже освободили – и она перестала давить на затылок.

… Лусена? Она, чуткая и заботливая, по-прежнему была рядом… Но я перестал заикаться…

Одним словом, листья высохли и уплыли…

Но, похоже, стоило тщательно вспоминать и перепросматривать.

Хотя бы из-за этой старой колдуньи.

XVI. Ты только не смейся, Луций. Ныне ее бред мне уже не кажется таким безумным, каким казался в четырнадцать моих лет, возле гельветского кладбища, ночью при серой луне.

Начать с того, что род Понтиев, как мне удалось выяснить, действительно ведет свое начало от некоего самнитского царя-звездочета, которого, по одной из версий, звали чуть ли не Атием. Одной из его жен – у древних самнитских царей их было, как правило, несколько – женой его, я говорю, была какая-то рабыня, имени которой сейчас никто уже и не вспомнит.

Далее. Если я, Луций Понтий Пилат, чрезвычайный и полномочный префект божественного римского императора Тиберия, близкий соратник и преданный товарищ могущественного Луция Элия Сеяна, если я, дальний потомок короля-звездочета и рабыни, прикажу в подчиненной мне провинции назвать какую-нибудь из пыльных горок моим славным именем… Полагаю, что назовут. И многие прихлебатели кинутся называть радостно и благодарно… Славы у меня уже сейчас достаточно. Особенно если вспомнить, что двадцать лет назад я был жалким заикой, сыном «предателя отечества» и пасынком бывшей иберийской рабыни… И кто знает, какая слава ждет меня впереди?…

Наконец, самое, вроде, бредовое и самое страшное:

«На небо посягнет». «Звезду погасит, с востока и с севера пришедшую». «Бога не узнает». «Злобный жрец потребует крови». «В жертву богу бога принесет»…

Только тебе скажу, Луций, и больше ни единой душе.

Сеян – этруск, и историческую его родину, по отношению к Риму, запросто можно отнести на северо-восток.

Сеян, вне всякого сомнения, – жрец, и жрец кровавый и злобный.

Он долгие годы был для меня богом. А истинного бога, истинного властителя Империи я только недавно узнал и почувствовал. И как бы ни щемила, как бы ни содрогалась от страха и ни мучилась моя человеческая душа, одну из ярчайших звезд я должен погасить, одного из этих богов придется принести в жертву другому!