Девчонка идет на войну
Шрифт:
Я мертвею. Честное слово, я не могу раздеться. Милые доктора, войдите в мое положение. Я вообще не могу быть здесь, потому что ребята, краснея, начинают снимать с себя одежду. Один уже почти сбросил брюки, но вдруг оглянулся на меня и, вытаращив глаза, потянул их кверху.
— Нинка! — выдохнул он в великом изумлении..
Сам черт, не иначе, подсунул в нашу группу Ваську Красногорова. И как я могла не заметить его в строю.
— Что там у вас? — недовольным тоном спрашивает Ивченко. — Вы почему не раздеваетесь?
— Я потом, — мямлю
Ивченко подозрительно смотрит на меня.
— Потерпишь, — решает он, — разоблачайся по-быстрому. Ну!
Я пячусь к дверям. Он, разгадав мой маневр, хватает меня за руку. Голые парни, прикрывшись трусами, с удивлением смотрят на нас. Васька Красногоров натянул штаны и не знает, что делать.
— Что там такое? — спрашивает один из врачей.
— Да вот парень комедию ломает, раздеваться не хочет, — говорит Ивченко.
Гос-споди! Это же не комедия! Это — трагедия! Крах моих лучших надежд. Я вырываю руку и выскакиваю из кабинета. Ивченко мчится за мной. В это время Васька, наверное, успевает объяснить врачам причину моего постыдного бегства. Когда Ивченко, не взирая на мои бурные протесты, вталкивает меня в кабинет, врач сердито кричит:
— Немедленно вон отсюда!
Выхожу совершенно убитая.
«ЭКЗАМЕН»
Я осталась одна с тетками. Проводив своего любимца Гешку, тетя Аферистка сразу превратилась в старушку. Она могла целыми днями сидеть у окна и смотреть в одну точку.
Тетя Милосердия, презирающая старость, взялась за меня с двойным усердием и ежедневно вместо утренней гимнастики пилила то за обрезанные косы, то за то, что Гешка ушел на фронт. Хотя тетка старалась не признаваться в этом даже себе, но после смерти мамы она тоже здорово сдала, стала ворчливой и кляузной.
Жизнь становилась невыносимой. Со времени ухода Гешки на фронт произошло только одно радостное событие — наши погнали фашистов от Москвы.
— Может быть, и Гешка там воюет! — сказала я в классе. Сказала и испугалась, что кто-нибудь сейчас засмеется. Но никто не засмеялся, потому что на войне могло быть по-всякому, и почему Гешка не мог попасть в ряды защитников Москвы?
Мы с Машей после уроков ежедневно отправлялись в военкомат и сидели в приемной, ожидая, что новый военком обратит на нас внимание. Отвлекать его от работы мы не решались.
Трудно представить, когда этот человек спал. Уходя домой заполночь, он раньше всех являлся в военкомат. Машка однажды сказала:
— Неудивительно, что Ушаков сбежал на фронт. Там и то, наверное, легче.
Один раз вечером, когда стихло Заречье и последние посетители ушли из военкомата, тетя Феона обрадовала нас:
— Идите. Они вас вызывают.
Мы вошли в кабинет и скромно присели у стола. Военком некоторое время разглядывал нас с интересом, словно пытался понять, что мы за люди.
— Так что, девчата,
Машка толкнула меня под столом ногой, чтобы я молчала, и ответила степенно:
— Совершенно серьезно.
— А представляете вы себе, что это такое — война?
Я хотела было сказать, что прекрасно представляем, но Машка снова толкнула меня.
— Ведь и парни столько же знают, — ответила она. — Кто из нас видел ее?
— Парни — дело другое. Им на роду написано Родину защищать.
— У нас равенство, — успела ввернуть я к великому неудовольствию Машки.
— Разве в гражданскую войну женщины не воевали? А в финскую? — спросила она.
— Кем же вы хотите идти? — спросил военком.
— А кем идут ребята? — вопросом ответила Машка.—
Вы поймите нас правильно. Это не дурь и не романтика. Вот у Нинки и отец, и брат там.
— Хорошо, — сказал военком, — я запрошу областной военкомат, и если получу «добро», будем говорить обо всем этом серьезно. А пока не тратьте вы зря времени. Лучше учитесь как следует.
Мы вышли на улицу окрыленные. Появился какой-то проблеск надежды на то, что наше самое горячее желание все-таки исполнится.
— Скажи, Нинка, а ты можешь убить человека? — вдруг спросила Машка.
Я остановилась и приблизила в темноте свое лицо к Машкиному, стараясь разглядеть его выражение и понять, зачем задала она такой странный вопрос.
— Понимаешь, я часто сейчас задумываюсь над этим. Все это легко говорить, а как в жизни? Смогу я убить? Я один раз нечаянно придавила дверью котенка и потом целый месяц больная ходила.
— Так котенок же не фашист.
— Да, котенок не фашист, но он и не человек.
— А фашист — человек?
— Я ведь не о моральном облике говорю.
Некоторое время мы шли молча. Громко хрустел снег под нашими пимами.
— Ведь в жизни бывают такие разные ситуации. Страшные ситуации. Вот представь, ты станешь разведчицей. Тебя пошлют в немецкий тыл. И тебе придется вести себя так, будто немцы — твои лучшие друзья. Сможешь ты ничем не выдать своей ненависти? Или то, что наши, русские, тебя презирать будут, как последнюю собаку? Ведь ты даже не будешь иметь права никому признаться, что ты не предательница. Сможешь? Или так: вдруг среди немцев окажется человек такой, что ты влюбишься в него, а тебе его надо убить. Сможешь?
Я возмутилась:
— В немца влюблюсь? Да ты, Машка, с ума сошла!
— Нет, не сошла. Ведь не может же быть, чтобы там не было ни одного, похожего на человека. Это для нас они враги, а ты же будешь там на положении своей, так что к тебе-то они будут по-человечески относиться.
Несколько шагов мы шли молча.
— Убью, — сказала я твердо. — Хоть на коленях стоять передо мной будет, все равно убью. Ведь ты одного, главного не учитываешь: он не будет знать, что я чужая, но я-то буду. Так что меня никаким хорошим отношением не проймешь, будь спокойна.