Девичий паровозик

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

У деревянной пристани не было почти никого. Повисла, соединяя тучи с землей, редкая ткань моросящего дождя. В начале сентября бывает свежо, тем более – утром. При ясной погоде, когда ночное небо покрывается россыпью звезд и дышит глубиной, таинственностью неоткрытых миров – тепло земли полученное от коротких дневных солнечных часов улетучивается. Становится так холодно, что, кажется, река замирает в оцепенении, бережет его остатки, стекленеет, боясь пошевелиться. Но в этот раз небо заволокло с вечера.

Мы стояли у поломанной, наполовину сгнившей изгороди. Ограда сохранилась только местами. Местные пацаны любили использовать ее на дрова. Она горела весело ярко, не то, что влажный речной валежник, который только дымил, щелкал и даже подсвистывал, когда разгоряченная струя пара вырывалась откуда-то изнутри. Запушенный мокрый сад уныло старчески вздыхал, что-то говорил нам о своей обездоленной судьбе. Всюду лезли влажные листья, срывались крупные капли и попадали за шиворот, но было хорошо.

Мне казалось, что я не так сильно любил жизнь и доверял людям как она, но я больше прожил. У нас были разные ценности и разные идеалы. Все это не мешало нам быть вместе. Часто мы говорили о пустяках, думая каждый о своем и это обоим нравилось, – мы не стесняли друг друга.

Не знаю, любил ли я ее?

Слово это изначально призванное выражать высшие чувства двух людей на сегодня настолько избитое и затертое, наверное, здесь совсем не подходит. Иногда мне казалось, что если судьба разведет нас, я полюблю ее в воспоминаниях. Буду страдать мучиться, воскрешать в памяти ее голос, цветы которые дарил ей, этот сырой сад печальные оклики гудков и многое из того, что нельзя передать словами, потому как нет такого языка, который смог бы передать чувства двух людей, безмолвно стоящих и ни говорящих друг другу, ни слова

Старик, очевидно рыбак, с бидоном в руках, проходил мимо. По его выражению лица, глаз, я понял, что он завидует нам, что ему в эти секунды, его прежняя радость – улов, никчемная фальшивая плата старости.

Он прошел так тихо, внизу под обрывом, как будто шел на носочках. Может, так оно и было, но в эти минуты я не удивлялся этому. Старик прожил на этом свете раза в три больше чем мы. Ему было о чем вспомнить. Конечно, у него тоже была девушка. Какая она была? Неважно. Важно то, что ничего он вернуть ни в силах: ни одного дня, ни одного часа, ни одной секунды. Возможно, он бы отдал остаток своей жизни за то, что бы постоять вот так одну минуту в сыром мокром саду со своей девушкой. Постоять молча, ни о чем, не говоря, только слушать, как бьется ее сердце под тонкой твоей рубашкой, видеть, как плавится страх боль нежность в ее зрачках, когда губы ваши трепетно касаются друг друга, дрожат и боятся слиться, так как пропадет очарование.

Я не знаю, любила ли она меня. Я не спрашивал ее об этом, скорей всего нас это в тот момент меньше всего интересовало. Это было странно, не правда ли!? Очень странно. Старик идущий на носочках, и мокрый сад, и это время, которое мы не чувствовали, потому, как его не было, не было совсем. Мы были только вдвоем и все остальное, весь мир, был создан для нас, охранял нашу тишину, наши чувства нас самих.

Река постоянно плескала волной, ворочала бурую гальку. Она казалась бурой только с обрыва. Подойдя чуть ближе можно было рассмотреть белые, голубые и даже красные скользкие окатыши. Река несла их издалека из предгорьев алтайских гор. Бия и Катунь – эти две неразлучные сестры – столетиями и тысячелетиями терпеливо и усердно круглили их бока, стачивали острые углы и придавали совершенную форму попавшим в их лоно осколкам некогда вздымавшихся к небу скал. Слившись в полноводную спокойную Обь, они безвозмездно дарили ей свои творения, и та уже не торопясь, несла их в своих водах, перекатывала по дну и обильно рассыпала по берегам, отмелям, островам перемежая с чистым бело-желтым песком. Сильная волна на средине под обрывом стихала и чуть видно покачивала пришвартованные лодки. Бледные унылые тона осени в волшебной полутьме позднего утра давили своей неповторимой тишиной, голубоватым рассеянным светом, острыми запахами рыбы, конопли и машинного масла.

В эти дорогие для меня воспоминания – возможно тогда, или позже – вплелась печальная нить. Глядя на старика, я подумал: «Верно, так будет и со мной, потому, что так должно быть. Когда-нибудь и я вот так, или чуть иначе пройду, пройду мимо зеркала своих воспоминаний. И мое дряхлое сердце захолонет от боли и жалости к себе. Я без сил опущусь на землю и не заплачу, нет, потому, что мужчины не плачут, но от этого будет еще горше, еще больней.

Чуть поодаль от нас в сломанной беседке без перил трудился у мольберта пожилой художник. Черная дощатая крыша беседки, взявшаяся по краям зеленым мхом, только частично давала ему приют. Мутный бисер стекающих капель струился с обеих сторон мольберта и, тем не менее, его творение было вне их досягаемости. Мы не стали подходить к нему. Может, на этом холсте художник изобразил нас.

Утро кончалось. Поднимался легкий ветерок. Старый сад стряхивал на нас свою мокрую одежду.

Один час, тот сырой сад и та девушка, которую я наверно не очень любил. Это, верно, зовется просто – счастье. Счастье! Остановив время тогда в сыром мокром саду, мы были не силах остановить его совсем.

«Хотите, я расскажу вам о счастье, о времени и даже о старости. Да-да! Обо всем сразу, в нескольких строчках!» С этого стоило начать, но я этим завершаю.

Глупая жизнь?

Это даже не жизнь, ожидание. Дольше живешь, быстрей череда. Дней, будней, промозглых ночей, несбывшихся встреч, разлук в голове, обрубков желаний, несбывшихся «мечт».

Поезда полустанок февраль зеленый горит, все летят, я одна холодом веет, пахнет тамбуром, сажей углем, хочется красный зажечь, не люблю ваш февраль. Полушубок овчина и шаль. Косы тугие. Не модно, да знаю, отстань. Глупо все, безнадежное дело. Снег на ресницах, бровях на плечах сесть уехать в тепло. Что там ждет? Нет! Если сяду то все. Ледяные сугробы манят, дождусь, не придет, утром в поле пойду снег не глубокий местами земля цепочка огней. Станция, шум, рассвет, осиплые паровозов гудки. Уснуть. Замерзнуть легко. Земля растает, кружком. Нет, не дождетесь, будет ворох сирени и май справедливости ради. Будет сильно любить, носить на руках. Победить! Кто стоит победит, кто упал не поднять. Кто же смог устоять? Это кто там герой? Это я там стою. Верю, себе. Просто нужно зажавшись безмолвно еще постоять.

– Ну, здравствуй!

– Привет.

– Ждала?

– Уже нет.

– Посмотри еще раз. Это я! Спускайся, пойдем.

– Хорошо! Помоги не бросай.

– Так лучше?

– Да! Это же просто февраль.

Ноги в сугробы. Две цепочки глубоких следов. Полустанок. Железнодорожный тупик.

– Не спеши уже скоро..Отпустить? Не мечтай. Просто долго ждала. Сколько? Зачем. Тебе ни к чему. Просто поверь. Порог. Эта дверь, этот ключ Забирай все твое и совсем не шучу ну немножко остыло, сейчас.. Дрова на дворе посиди, принесу. Обещаю, будет тепло. Закурить? Что ж кури. Потерплю.

– Извини.

– У тебя снег на пальто.

– Хорошо я выйду, стряхну.

– Лучше здесь и сейчас, а то ты уйдешь мне не трудно убрать. Просто метет?

– Ты же знаешь февраль.

– В печке остались угли, я сейчас разожгу.

– Это долго?

– Да нет брошу поленья. Люблю, как горят. Загорятся не сразу, будут дымно коптить.

– А потом?

– Вспыхнут, согреют наши замерзшие руки и души.

– Замерзшие руки?

– Озябшие губы! Сегодня я не жалею себя.