Девочка и олень
Шрифт:
Один год прошел под знаком Татьяны Лариной и повестей Белкина. Она рисовала Татьяну и Ольгу в деревне, Татьяну в Петербурге, Татьяну в малиновом берете. Она искала образ чистой девушки, приноравливалась к ней, пыталась ее понять. А между Татьянами то Дуня из «Станционного смотрителя», то Вурдалак, то русалка Наташа. А то вдруг грузинка из лирического стихотворения «Не пой, красавица, при мне ты песен Грузии печальных».
Позднее она вновь возвратилась к Татьяне. Она нащупывала ее облик, изображала и на больших, и на маленьких листах, и на простой бумаге, и на цветной: «Татьяна в кабинете Онегина», «Татьяна и Ольга на балу у Лариных», «Татьяна и письмо». И еще одна Татьяна с письмом, но уже в Петербурге. Надя внимательно
В четырнадцать лет Наде попалось в руки комментированное издание «Евгения Онегина». Предисловие было проиллюстрировано рисунками самого поэта. Орешковые чернила гениально небрежного пера произвели ошеломляющее впечатление. Она еще не знала, что ей могут дать рисунки Пушкина, но руки уже тянулись к карандашу. На этот раз именно к карандашу, а не к фломастеру и не к перу. Она собиралась рисовать на полях книги, но так чтобы потом можно было стереть резиночкой наброски.
Надя не понимала, почему издатели украсили рисунками Пушкина вступительную статью и не сделали того же самого с текстом романа. Она решила хотя бы на время восполнить это упущение. И началось увлекательное чтение с остро отточенным карандашом в руке, который оставлял на бумаге еле заметные штрихи. Отметив карандашом строки: «Судьба Евгения хранила, сперва Madame за ним ходила, потом Monsiere ее сменил, ребенок был резов, но мил…», она рядом набросочно, как это сделал бы, по ее мнению, сам Пушкин, нарисовала юного Онегина, милого кудрявого мальчика с бантиком на шее и кружевным воротником рубашки. Она не соперничала с Пушкиным, она пыталась подстроиться под него, имитировала гениальную небрежность поэта. Она изображала какую-нибудь одну красноречивую подробность, а остальное должно было угадываться. То стол, уставленный яствами и вином, и царящую над ним руку с большим бокалом, то две ножки, о которых Пушкин писал: «Две ножки… Грустный, охладелый, я все их помню, и во сне они тревожат сердце мне». То «сытые бакенбарды» «рогоносца величавого». Одна, две строки Пушкина вызывали готовый образ. «Мы все глядим в Наполеоны», — и на полях возникал карикатурный Наполеончик, опиравшийся на свою шпагу, как на трость, и заложивший руку за пазуху. А сам весь под треуголкой с пером. «Потом приносят ей гитару, и запищит она (бог мой!): «Приди в чертог ко мне златой». И на полях пушкинского романа появлялась Дуня с гитарой и «толстый Пустяков» в картузе.
Но по-прежнему сильнее всего девочку занимал образ Татьяны. Она нарисовала ее тринадцать раз, тринадцать Татьян в разные периоды ее жизни против трех Онегиных и двух Ольг. Всего она сделала двадцать восемь рисунков в этой книге и отметила остреньким робким, но в тоже время и дерзким карандашом девяносто три места. К этим девяноста трем отметкам она собиралась вернуться потом и сделать к роману Пушкина еще девяносто три набросочных рисунка.
Уезжая в Артек, Надя захватила с собой комментированное издание «Евгения Онегина» с рисунками на полях. Она брала первые уроки рисования у Брагина и Лидии Львовны Устиновой. Теперь совершенно неожиданно она нашла себе еще одного учителя рисования — Пушкина. Читая роман, она настолько усвоила его манеру, что рука, словно бы помимо воли, вывела профиль Пушкина так, как он сам бы себя нарисовал. Надя долго разглядывала рисунок и, пораженная тем, что у нее вышло, устыдившись своей дерзости, спрятала лист в папку и никому не показала.
Отец потом сказал, что «пушкинской рукой» рисовать нельзя, что это кощунство. Так и остался бы набросок единственным в ее творчестве, если бы не произошла встреча с Грессеном. Маленький, в очках, с большой, совершенно лысой головой писатель разглядывал с радостным удивлением девочку. Погладив себя машинально по лицу и ущипнув кончик бородки, он спросил:
— Это правда, что вы любите иллюстрировать Пушкина? — и покрутил в воздухе рукой, очерчивая профиль великого поэта. Жест у него получился красивый, внушительный.
— Да, — кивнула немного испуганно Надя.
— С семи лет, — добавил отец.
— Вы можете ко мне приехать с рисунками завтра? — обратился Грессен к Наде и к Николаю Николаевичу и посмотрел на них сквозь большие очки — сердито, предполагая, что они откажутся и нужно будет их уговаривать.
— Мы можем, — сказал отец.
— Я живу в центре. В трех минутах ходьбы от памятника Пушкину.
Он сказал это так, что сразу стало ясно, как важно для него жить в соседстве с бронзовым Пушкиным.
— Не буду скрывать от вас, — сурово продолжал Грессен, — я в этой встрече очень заинтересован. Я хотел бы проиллюстрировать свою новую книгу о Пушкине рисунками Пушкина. А в детские, лицейские годы он, как вам, вероятно, известно, не рисовал или почти не рисовал, — предупредил он возражение Николая Николаевича. — Были, были в лицее уроки рисования, и был неплохой педагог, Чириков. Ученические два рисунка сохранились, но мне нужно другое. Вы понимаете, о чем я говорю?
Старик отошел от отца и дочери, двинулся вдоль стен, на которых были развешены рисунки и акварели Н. Н. Жукова. Встреча произошла на открытии выставки.
— Пап, значит, можно? — спросила Надя.
— Не знаю, Надюша. Если он тебя попросит, наверное, надо будет согласиться.
— Но ведь придется рисовать вместо Пушкина.
Они переглянулись. Оба давно знали, что рисунки Пушкина не побочное увлечение, не обычное писательское дилетантство. Его портреты, автопортреты, шаржи, сценки, вычерченные пером во время раздумий, так же гениальны, как и его стихи. Повторить их значило сравняться с ним. Надю это пугало, и в то же время она чувствовала, что и рука и сердце готовы к необычному экзамену.
— Интересный человек, правда? — проследив за Грессеном, сказал отец. — В Петербургском университете посещал лекции Менделеева. Блок был его однокашником. В качестве специального корреспондента Государственной думы он присутствовал, когда читали документ об отречении от престола Николая II. В восемьдесят два года написал свою первую книгу. А теперь вот пишет книги о Пушкине.
Отец говорил шепотом, и Надя молча его слушала. Странно было видеть человека, который сорок лет жил до революции. И еще более странно думать о совместной работе с ним.
Грессен принял Надю и Николая Николаевича в библиотеке, вернее в комнате, заваленной от пола до потолка книгами. На большинстве из них стояло имя Пушкина. Надя и не предполагала, что о Пушкине написано так много книг. С робостью и уважением она смотрела на человека, который собирался, несмотря на это, написать еще одну.
— Вот! — протянул Грессен папку. — Здесь две главы: «Детство» и «Лицейский Парнас». Дальше пойдут главы, к которым есть его собственные рисунки. А к этим двум главам попробуете сделать вы. Это очень взрослая работа, дерзкая. Вы, надеюсь, понимаете, что это дерзость — имитировать руку Пушкина?
— Я понимаю, — тихо ответила Надя, — я попробую.
Уходя домой, девушка помимо папки с главами уносила книгу с автографом писателя. «Дорогой Николай Николаевич! — написал Грессен на титульном листе. — Мы случайно встретились и познакомились на выставке Жукова. Сегодня вы посетили нас с вашей дочерью, юной талантливой художницей. Буду рад, если я, 90-летний писатель, встречусь с 16-летней Надей на страницах моей новой книги о Пушкине».