Девочка и рябина

Лавров Илья Михайлович

Видно было, что Белокофтин еще не привык к вещам, все время чувствовал их, испытывал удовольствие от них.

— А ты все такой же, — добродушно посмеивался Белокофтин, раскуривая трубку.

— Такой же. Куда уж мне. Голытьба! — Алеша пристально смотрел на трубку.

— На месте нужно сидеть, а не летать из театра в театр, — журил Белокофтин. — Ближняя копейка — дороже дальнего рубля. Женись! Семейная жизнь — она, брат, имеет много удобств. Как сберкасса. Деньги сохраняет да еще плюс здоровье. Работай! Знаешь, как ручки

сделают, так ножки сносят.

— Ты, наверное, с тростью ходишь? — неожиданно спросил Северов.

— Есть трость, а что?

— Так просто. Что же ты играешь?

Белокофтин с увлечением рассказывал о своих успехах. Получалось, что он уже достиг мастерства и больше ему нечего достигать.

— Детей, конечно, нет, — опять вставил Северов без всякого отношения к разговору. В глазах его сверкала злая усмешка.

— Куда там! — замахал руками Белокофтин.

— Спокойнее без них! — в тон ему проговорил Алеша, уже откровенно смеясь.

— Возиться еще! — согласился Белокофтин.

«Всегда довольный сам собой, своим обедом и женой», — подумал Северов, уходя усталым, разбитым. Даже пельмени, которыми угостили его, лежали в желудке тяжелыми камнями.

…Алеша брел по улицам. Он всегда любил первый день в незнакомом городе. Все ново, все интересно — люди, здания, скверы, магазины.

Город раскинулся среди тайги и сопок на берегах двух прозрачных речек и большого озера. Где бы ни шел Северов, он видел, как улицы упирались в синеющую тайгу на сопках. Все это волновало. В конце прямой и бесконечно длинной улицы, казалось прямо на асфальте, лежало огромное багровое солнце. Северов шел к нему ослепленный.

Здесь еще незримо жили декабристы.

Среди новых зданий стояла бревенчатая, серенькая, печальная церковь, срубленная на том месте, где когда-то была часовня. Здесь бродил Одоевский, бродил и, наверное, шептал ответ Пушкину:

Наш скорбный труд не пропадет: Из искры возгорится пламя…

Солнце закатилось. Над сопками отстаивался сумрак. И только на западе лежал на земле сиреневый дым, выше сияла яркая золотистая полоса, напоенная светом. Из этого сияния должна выехать Юлинька.

Алеша смотрел на запад, уголки рта его дрожали.

Внезапно вспыхнуло во всю длину сумрачной улицы множество лампочек. Стало светло.

Два мальчика

Поезд подкатил, замедлил ход. Над паровозом клубился тяжелый столб дыма и пара. Столб, не сгибаясь, двигался вместе с паровозом, словно тот, пыхтя, тащил его с трудом. Поезд прикатил с той стороны, где каждый вечер струился светозарный поток между темным небом и темной землей и девочка около рябины смотрела вслед пронесшимся вагонам.

С подножек соскакивали пассажиры с чайниками, по-домашнему в пижамах,

в майках-безрукавках, в незашнурованных ботинках.

В котелки со щами падали с тополей сухие листья.

Те, которые приехали совсем, выбираясь из вагонов, застревали с чемоданами в дверях.

Алеша стоял на каменной лестнице, по которой двигался поток людей. Он прижимал к груди астры. У них узенькие, завивающиеся полоски лепестков — как будто настрижены ножницами. Астры вздрагивали. Может, это удары сердца встряхивали их?

Торопливо прошла Фаина Дьячок с долговязым белобрысым суфлером Васей Долгополовым.

Вот Долгополов ухватился за поручни, рывком взлетел на подножку, скрылся в вагоне.

В дверях, с чемоданом в парусиновом чехле, появилась Юлинька. Знакомый белый пыльник, льняные волосы, наполненные золотистым светом… Ветер облепляет вокруг шеи голубую косынку. Из-под белого плаща вспыхивает платье цвета рябиновых ягод.

Да не сон ли все это?

Юлинька легко спрыгнула, здоровается с Дьячок. Вот в тамбур выбежали два мальчика: один лет пяти, другой лет девяти. Они в одинаковых тюбетейках, в вышитых украинских рубашках, заправленных в черные брюки, в сандалиях.

Старший, худенький и гибкий, прыгнул первым и сиял с подножки малыша. Они остановились около Юлиньки. Маленький — румяный, с белым чубчиком на лбу — ухватился за полу плащика. Юлинька что-то рассказывала Дьячок, и та хлопала себя по бедрам.

«Наверное, в одном купе с Юлинькой ехали, вот и подружились», — подумал Алеша о мальчиках.

Ему даже букет держать тяжело. Он опускает цветы. А сам беззвучно смеется. Все позади… Как он ждал этой минуты! Юлинька такая же. Только похудела. И лицо утомленное. Нет, она стала красивее. Будто пропиталась светом, что струился над чашей.

На подножке появился Долгополов с чемоданами. Дьячок, Юлинька, старший мальчик принимали их. Вот уже идут все. И почему-то дети с Юлинькой. Она пройдет мимо и тронет полой плащика…

Снуют люди. Один несет на капустном листе горку голубики. Похоже, что она дымится. У другого на позеленевшей газете пара селедок, облепленных горошинами перца.

Алеша прижимает к груди букет, и астры, все до одной, дрожат. Вот шесть шагов. Вот три шага из тех десяти тысяч километров, которые разделяли их.

— Вы бы хоть телеграфировали! — кричит Дьячок, словно разговаривает с глухой. — А то ведь комнату приготовили для одной!

Ей отвечает мучительно милый голос:

— Ничего. Как-нибудь разместимся. А дальше видно будет…

Маленький, с чубчиком, увидев наполовину остриженную собаку, с гривой, как у льва, и с кисточкой на хвосте, поковылял к ней.

— Фомушка! Вернись! — строго крикнула Юлинька и повернула озабоченное лицо к Северову. На ее щеках снизу голубоватые тени от косынки. Юлинька резко останавливается. Брови ползут вверх. Она тихо произносит: