Девочка и рябина
Шрифт:
Он быстро пошел за кулисы.
Открыв прибитый к стене красный ящик, Голобоков проверял скрученный в колесо брезентовый шланг.
— Значит, ничего мы не нюхали?! — голос Северова прозвучал в тишине резко.
Голобоков смущенно поцарапал подбородок и попробовал засмеяться.
— Да так это я… Нечего делать, ну и мелешь чепуху.
— Вот именно!
Но тут появилась Юлия Сиротина, тоненькая, в белом пыльнике, с чемоданчиком. Северов вышел за ней.
Рассвет застал их среди поля. Бумагой шуршали узкие, как сабли, кукурузные листья.
Затлел
Алеша и Юлинька остановились под громадным тополем. Он рос один среди безбрежного поля.
Кавказский хребет, от Казбека до Эльбруса, виден был четко и резко. Желтая луна висела над темными горами.
Алеша погладил вьющиеся белокурые волосы Юлиньки, ладонями сжал ее голову. Рассматривал золотисто-карие глаза, свежие некрашеные губы. Дрогнул плечами, словно замерз, улыбаясь, тихо сказал:
— Вот сейчас я смотрю в твое лицо, а через несколько часов уже никогда не увижу его.
— Не говори, а то я расплачусь, — улыбнулась и Юлинька.
Алеша поцеловал брови, ресницы, теплые пухлые губы. От них остался привкус грима. От волос, после парика, припахивало бензином…
— Ты понимаешь, что эта минута на всю жизнь? — он все сжимал в ладонях голову Юлиньки, все смотрел в ее глаза.
— Понимаю, — серьезно шепнула она.
Серые горы уже стали бледно-лимонными.
— И сколько бы я ни жил, я буду видеть одинокий тополь, и эти горы, и твое лицо.
— Может быть… Может быть… — Юлинька была задумчива.
— Зачем мы встретились? — Северов помолчал и нерешительно произнес: — И зачем расстаемся? — и опять помедлил, наверное ожидая ответа.
Но Юлинька молчала, строго глядя в его лицо, как бы стараясь что-то понять.
— И знаешь, что страшнее всего? — Алеша не сводил задумчивых глаз с гор, а они из лимонных уже превратились в розовые.
— Что? Что? — допытывалась Юлинька.
— Пройдет время, и мы будем спокойно вспоминать друг о друге. Мы забудем друг друга. То есть не забудем, а станем равнодушными… Нет, не так: не будем видеть друг в друге то, что видим сейчас. Любовь исчезнет. А над сегодняшним горем усмехнемся: «Молодо — зелено!»
Юлинька пожала плечами:
— Значит, король-то был гол? Так стоит ли жалеть об этом «молодо — зелено»? — Голос ее прозвучал тихо и сухо.
Алеша на миг почувствовал себя рядом с ней мальчишкой.
— Послушай! Хочешь… Хочешь поженимся? — торопливо и решительно заговорил он.
— А если это «молодо — зелено»? — невесело засмеялась она.
— Нет, нет! — он порывисто прижал ее к себе. — Страшно терять тебя! Я все люблю: и голос твой, и мысли, и душу твою, и эти глаза, и этот плащик!
Он говорил так порывисто, искренне, что Юлинька стала гладить его щеку в милых родинках и, как старшая, ласково высмеивать:
— Все это тебе чудится! Эта морока пройдет, Алеша, «как сон, как утренний туман». Ты присмотрись, ведь я же, ей-богу, обыкновенная девчонка. И — в стенгазету пишу статейки: «Куда смотрит местком» — и комсомольские взносы плачу… — Она помолчала, хмуро добавила: — А замуж я еще не собираюсь. Вот расстанемся
— Нет, ты не любишь меня! — убежденно сказал Северов.
— Не знаю…
Послышался цокот копыт — проскакал кабардинец в бурке, будто над полем промчалась черная птица: лошади из-за кукурузы не было видно.
Горы стали алыми, с синими пятнами теней, меркнущая луна сближалась с ними; вот быстро поползла за пламенеющий пик, исчезла…
Северов вдруг почувствовал полет Земли. Высоко трепетала яркой каплей Венера. Цветные громады хребтов мчались к ней, близились, звезда повисла над ними, укатилась за них. Алеша представил вертящуюся планету и себя на ней. Он такой маленький, что с гор его и не видно. А сердце — еще меньше. И вот в этом атоме — горе, страх, любовь. Ему кажется: они заполняют весь мир. А на самом деле его вместе с сердцем, с тоской, с любовью и не видно…
Над Юлинькой и Северовым облако листвы, смоченное росой, дрогнуло, забормотало, забурлило. Брызнули лучи солнца, и каждый лист засиял, как зеркальце.
— Идем. Пора… — вздохнула Юлинька.
Алеша обнял ее за плечи.
Шли, шли, а сверкающий лучистый тополь среди безбрежного поля все был огромен и близок, словно они и не уходили. Тополь стоял — вечный и величавый, как собор.
Ярмарка талантов
В Нальчике ставили так называемые «кассовые» пьесы: занимательные, но пустенькие. Актерам не над чем было по-серьезному работать. Юлинька переживала это болезненно. И вдруг весной ей пришло письмо из Читы от Скавронского. Она любила его спектакли, всегда глубокие и яркие. Юлинька и Скавронский понимали друг друга с полуслова, как единомышленники в искусстве. Поэтому она без сожаления меняла живописный теплый Кавказ на суровый, неведомый север.
— Актера греет не солнышко, а роль! — сказала она Алеше.
Скавронский знал ее заветную мечту: сыграть комиссара в «Оптимистической трагедии», мужественную Таню в арбузовской пьесе. И вот он предлагал ей эти роли. И разве могло теперь остановить ее расстояние в тысячи и тысячи километров?
Писал в Читу и Северов, но не получил ответа. И он решил ехать в Москву, устраиваться через театральную «биржу».
Эту «биржу» никто не разрешает. Она организуется стихийно. С Кавказа и Дальнего Востока, из Средней Азии и Сибири — со всех сторон осенью слетаются актеры в Москву. Сюда же едут режиссеры набирать актеров.
В этом году «биржа» обосновалась в клубе ВТО. Светлый зал наполнился шумной, разодетой в пух и прах толпой. В окна виднелась мокрая улица — моросил невидимый дождик. Стекла усеяли, точно прозрачная сыпь, капельки с булавочную головку.
На соседнем здании каменная девушка поднимала к облакам серп и молот. Справа, в сквере за углом, стоял задумчивый Пушкин. Почтительно кланялись ему тяжелые от влаги пестрые цветы. По бакенбардам и красивому лбу катились водяные горошины.
Северов остановился около дверей и оглядел жужжащий зал.