Девочка из города
Шрифт:
– А знаете, ребятишки, с этими цветами и вправду красивее!
Снова мир и веселье поселились в избе. Только одна Груша была не в духе. Она так и не успела придумать подарка для матери.
Гости пьют чай с лепёшками и осуждают мать
В сумерки, после того как убрали скотину, к матери пришли гости. Стол был накрыт, кипел самовар, и лепёшки красовались в широком блюде.
Первой ввалилась в избу толстая тётка Марья в широком сборчатом полушубке. Она размашисто перекрестилась на передний угол и, по старинному обычаю, отвесила поклоны – сначала деду, затем матери. Потом разделась, но оставила на плечах большой пёстрый платок. И Валентинке сразу вспомнилась ватная грелка-баба, которую мама сажала на горячий чайник.
Тётка Марья посмотрела на ребят и зычно спросила:
– Живы, пострелы?
– Живы! – крикнула Таиска.
– А новенькая-то у вас где? Приёмыш-то?
Романок ткнул Валентинку пальцем:
– Вот она!
Валентинка покраснела и опустила глаза.
– Да-а… – неодобрительно протянула тётка Марья. – Ничего бы девчонка, да уж больно тоща. Ишь ножки-то какие тоненькие!.. Ну куда же в деревню такую? Ни на воз подать, ни с воза принять…
– Вот и я так-то говорю, – отозвался дед. – В деревне жить – на земле работать. А землю, братцы, любить надо. Ну, а где ж ей! Барышня!
В избу вошла ещё одна гостья, бабка Устинья, высокая старуха, сухощавая, подобранная. Она поклонилась хозяевам и, поджав тонкие губы, уставилась на Валентинку:
– Эту девчонку-то взяли?
– Эту, – ответила мать.
– М-м… Ну и что ж вы с ней делать будете?
– А что делать? Пусть растёт!
– Растёт-то растёт. Да что из неё вырастет? Ни отца её ты не знаешь, ни матери. А что они за люди были? Может, хорошие, а может, и не очень…
Валентинка взглянула на бабку Устинью и снова опустила ресницы.
– Во как зыркнула, видели?! – охнула бабка Устинья. – Так и съела глазищами-то!
– Садитесь чай пить, – сказала мать, – милости прошу.
Только уселись за стол, загремела в сенях дверь, и явилась новая гостья – тётка Василиса, по прозванию Грачиха. Так прозвали её за большой нос. Она тоже сразу стала разглядывать Валентинку:
– Ай-яй! Сразу видно, что не нашенская: ишь какое лицо-то белое! Приживётся ли она у нас на чёрном хлебе-то?
Валентинка ушла в тёмную горницу и уселась в уголок. Уж очень неприятно, когда тебя разглядывают, будто какую-нибудь вещь!
Бабы за столом поговорили о войне, о том, что наши, слышно, гонят немцев; о том, что завтра всем колхозом возить дрова на станцию; о холстах, которые хорошо сейчас белить: солнышко начинает пригревать и снег стал едкий, все пятна отъедает… А потом снова заговорили про Валентинку.
– И куда ты, Дарья, набираешь себе ребят? – начала тётка Марья. – Время трудное, семья у тебя большая, мужик твой на войне – либо вернётся, либо нет… И не работница она: уж такая-то хлипкая! Да с ней в поле-то нагоришься!
– Нет, нет, не будет добра, – подхватила бабка Устинья. Не будет она тебя, Дарья, ни любить, ни почитать. Как есть ты ей чужая, так чужая и останешься. Да она и по масти-то к твоей семье не подходит: вы все белёсые, а она вишь тёмная!
– Э, бабы, полно-ка вам! – возразила Грачиха. – Можно ведь и по-другому рассудить. Ну, а куда, скажем, вот таким сиротинкам деваться? Ведь сейчас война. Мало ли их, горемык, останется? Что же теперь делать! Уж как-нибудь…
Валентинка ждала, что скажет мать. Неужели она тоже согласится с теми двумя? Что же тогда делать Валентинке? Как жить в этом доме, где её никто не будет любить?
Мать выслушала своих гостей, оглянулась, нет ли тут Валентинки, и сказала в раздумье:
– Что семья у меня большая – это меня не печалит: хлеба на всех хватит. Что работница из неё хорошая не выйдет – ну что же делать! Как сможет, так и сработает. И это меня не заботит. Но вот что меня заботит, бабы, – продолжала мать грустно, – что меня печалит, так это одно: не идёт в родню, не ластится. Не зовёт меня матерью, никак не зовёт. Не хочет! Или уж и вправду, как была чужой, так чужой и останется?
Валентинка вздохнула.
Она глядела из своего угла на мать, которая сидела в кухне за столом, задумчиво подпершись рукой.
– Мама… мама… – неслышно прошептала Валентинка.
Ей хотелось соединить это слово и эту женщину. Но ничего не получалось. Женщина оставалась тётей Дашей. И с этим Валентинке ничего нельзя было поделать.
В тот же вечер, проводив гостей, мать достала чернила и перо, попросила у Груши бумаги и села писать письмо. Она писала письмо на фронт своему мужу о том, что с делами в колхозе понемногу справляются, что в доме всё благополучно и что ребятишки здоровы и ждут отца.
«…А ещё вот что, – писала она, – нужен мне твой совет. Я взяла в дом девочку Валентинку – сироту, беженку. Думаю, что я это хорошо сделала. Но вот некоторые люди говорят, что напрасно, и ругают меня за это. Что ты скажешь? Как присоветуешь? А может, люди правду говорят, что чужое не приживается?..»
Девочки остаются в доме одни и ведут хозяйство
Мать ещё затемно уехала с дровами на станцию.
Когда забрезжило в окнах, дед разбудил Грушу:
– Молодая хозяйка, вставай! Пора печку топить. В школу не пойдёшь сегодня – дома некому.
Груша не могла открыть глаза, не могла голову поднять с подушки. Но дед не отставал:
– Вставай! Телёнок пойла просит. Куры у крыльца собрались, корму ждут. Вставай и подручных буди. А мне некогда с вами долго разговаривать: меня в амбаре ждут!
Дед ушёл. Груша встала и тут же разбудила Таиску и Валентинку:
– Идите помогать. Одной, что ли, мне все дела делать?
– Мои дела, чур, на улице, – сказала Таиска, – а в избе ваши!