Девочка, которая любила Ницше, или как философствовать вагиной
Шрифт:
Blyat\. Blyat\. Конкретно хочется выматериться, но Лярва сейчас очень смахивает на тех кроликов, которых столь самозабвенно рисует. Прижимаю к себе. Целуемся. По-французски.
Рядом тормозят. Pohuj. Взасос. Крепче объятия. Холодная рука пробирается через бельевые заносы. Пищит открываемое стекло:
— Девочки, подвезти?
Танька отрывается:
— А мы лесбиянки, дяденька!
— Да хоть гетеросексуалки! Куда вам?
Крупноформатная тачка. Хром и кожа. Тепло. Втискиваемся на заднее сидение, сдвигая в сторону ворох одеял. Оглядываемся.
— Тут уютненько, — морщит нос Лярва. Принюхиваюсь и улавливаю оттенок постоянного
Трогаемся.
— Я так понимаю, у вас тоже девиация?
Переглядываемся.
— Это сразу заметно… — объясняет. — Люди, выпавшие из векторного поля общества, начинают вращаться.
— В… вращаться? — переспрашивает Танька. Глаза полны ужаса. Однажды она рассказывала, как некий гражданинчик предъявил ей справку, что он есть «сирота казанская». С тех пор чокнутые пугают ее до смерти. Сама молчу, постепенно соображаю — с кем имеем дело.
— Не в буквальном смысле, конечно же, — остановка на светофоре позволяет ему обернуться. Темное лицо с отчеканенными мощинами, обширная борода. Диоген. — Я к тому, что сейчас уже нельзя философствовать, надо действовать. Уже нельзя переделать мир, нужно переделать себя, а это весьма затруднительно.
Улицы тянутся вдоль дорог. Огни фонарей расплываются за занавесями ленивого дождя в тусклые неряшливые кляксы. Мегаполис щерится витринами и рекламой. Если прислушаться, то можно услышать, как из глубины назойливого бормотания доносится звук колокола: «Идем! Идем! Полночь приближается! Начнем теперь странствовать! Час настал! Начни странствовать ночью!»
— Посмотрите на этих людей, — кивает Диоген. — Они не просто идут, они идут куда-то. Даже когда они гуляют, они гуляют для чего-то. Никто так не любит привносить смысл в жизнь, как они. Жизнь не может быть ничем, кроме как целью, здоровьем, развлечением, карьерой. Каждая минута должна заполниться движением, словно сама жизнь и не есть движение. Так и хочется крикнуть: «Будьте прохожими! Проживи незаметно!»
— Крикните, — предлагаю.
— Бесполезно. Бессмысленно. Они намагничены своими и чужими идеями. Каждый отыщет тысячу причин для того, чтобы не жить, а исполнять обязанности. В редкий момент человеку дается шанс сойти с беговой дорожки… Но и тогда кричать — попусту тратить время.
— Уж не намекаете вы на то, что мы сошли с этой самой беговой дорожки? — допытывается Танька.
— Ну… вы же сели ко мне в машину? — усмехается Диоген.
— Если хотите высоко подняться, пользуйтесь собственными ногами. Не позволяйте нести себя, не садитесь на чужие плечи и головы!
— Увольте! Я лишь временное пристанище, случайный попутчик. Не претендую.
— Как-то у вас тут захламлено малость… Извините… — Танька в своем репертуаре.
— Что поделать — невелико пристанище. Кто-то живет в бочке, кто-то — на трубах центрального отопления. Я вот живу в «Бентли».
— Что и квартиры нет? — интересуюсь.
— Нет.
— И жены?
— Нет.
— И женщины?
Диоген показывает ладонь:
— Вполне достаточно, чтобы утолить потребность в женщинах. Было бы здорово, конечно, и поглаживанием живота утолять потребность в еде, но…
— Вы сумасшедший?! — восклицает Танька.
— Наверное, — признается Диоген. — С точки зрения большинства людей, постоянное проживание в собственной машине — не есть признак нормы.
— Вы, наверное, раззорившийся миллионер, — предполагаю.
— Из пущенного по ветру состояния осталась лишь крутая тачка, так? — Диоген качает головой. — Не стоит выискивать внешние причины. Просто… просто я однажды проснулся…
— И? — Танька вытягивает шею.
— Все, — отрезает Диоген. — Прочие обстоятельства — лишь иллюзия объяснения.
— И с тех пор вот так разъезжаете по городам и весям?
— Точно.
— И вы счастливы?
— Как говорили древние греки, счастливы должны быть животные, рабы, женщины и дети. Ни к кому из них я не принадлежу…
44. Песни невинности и опыта
Едем. Едем сквозь ночь, непогоду, улицы, города, мироздание. Неощутимый переход в другой мир, ясное дыхание чего-то иного, не чужого, не жуткого, а очень даже родного и близкого, но почему-то забытого, а вернее — упрятанного в глубине нежных складок самой интимной памяти за плотными створками бурой, сморщенной, неприглядной реальности. Мимолетный знак, который нередко улавливаешь в спешке псевдо-жизни, в плотных тисках обстоятельств, между молотом обрушивающегося неумолимо будущего и наковальней прошлого, от которых не спрятаться, не увернуться. Только теперь уже никуда не надо спешить, ибо нечто подхватило, вырвало из уютного ложа перламутра жемчужины и, наконец-то, отправило в бесконечное путешествие на странных волнах покоя.
Возможно, это и есть грань яви и сна, грань, которую не дано познать. Диоген? Вечный Жид? Кто? Что? Случайный дар возлюбленным или безумие на двоих, решивших преодолеть запреты — не нарушить играючи табу дозволенности, а честно покинуть мир двуполой эволюции, дабы слиться, соединиться не в андрогина, а в нечто, чему нет мифического имени.
Танька спит на плече. Сопит, сжимает руку, словно дитя, которое боится потеряться. Едем, все еще едем. Имаго в преддверии метаморфоза, гнусные личинки, чья надежда, оправдание бессмысленной всепожирающей жизни — превратиться на краткий миг в непрочное великолепие бабочки, погрузиться в расточительное роскошество природы, ради размножения затеявшую бесконечную игру со смертью. А что она должна воссоздать здесь — в крошечном пузырьке континуума повседневности, в неприметной пылинке кипящего океана Дирака, в сплаве двух одиночеств, обретающих самих себя не по судьбе, но по унылой безысходности?
Смотрю на спящую Таню. Так вот как выглядит друг спящим! Так, значит, таково лицо вместилища души на грубом, несовершенном зеркале. Притрагиваюсь к щеке. Легкий прищур закрытых глаз, движение уголка губ — снится назойливая мошка. Один сон на двоих в обществе легендарного существа. Как умер Диоген? Была ли его смерть поставлена столь же эксцентрична, сколь и его жизнь?
— Философия более благосклонна в человеческим слабостям, нежели религия, не находите? — краешек лица в зеркале заднего вида. — Цинизм — пища для ума, но смерть для души. Добрые граждане Афин терпели выходки сумасшедшего, гадившего где попало и мастурбирующего у всех на виду, ибо за подобным непотребством им виделась какая-то особая мудрость. Знали бы они, что жалкий фальшивомонетчик так и остался фальшивомонетчиком, только вместо монет он стал подделывать мысли… И когда три столетия спустя он сгонял с порога приговоренного к распятию, то для него в этом оказалось не больше эксцентрики, чем в ощипывании платоновского человека… «Ищу человека! Ищу человека!» Vyyebyvalsya. Когда человек остановился у порога, он не захотел признать его.