Шрифт:
…Вот и Довлатов пишет, каждый, мол, журналист мечтает написать роман. Я со злостью захлопнула книгу и бросила на стол. Какой, к чертям, роман? Хотя журналистка я пока что самая что ни на есть начинающая. А возомнила себя… Идиотка, пять заметок в районной газете и большие планы на будущее.
Я заварила горький дешёвый кофе и перелистала пухлую с нечёткими клеточками общую тетрадь, из середины которой всегда выдёргивала листочки для писем. В начале тетради – черновик старого, ещё майского письма другу Ворону в Калугу. Иногда я переписываю начисто по два, по три раза – иначе и прочитать невозможно, формулировки слабые, почерк – отвратительный. Алекс шутит:
«Привет. Я сегодня о житейском, про этот мир, а не про тот. Прокалываю иголкой дни в календарике с собачкой: говорят, так в армии делают, когда дни до дома считают. Хочу увидеть, когда, наконец, закончится школа. На лицевой стороне, на морде колли, проявляются веснушки. Я ужасно устала от алгебры, чувствую себя круглой дурой. Я ничего не понимаю; кажется, год назад я достигла своего математического потолка. Слово «интеграл» мне ещё что-то говорит. „Это площадь криволинейной трапеции”, – даже сейчас слышу в голове голос нашей математички, похожей на портрет Пифагора над стеклянной доской в сухих меловых разводах. Кабинет номер 17, второй этаж, направо. А слово «логарифм» для меня до сих пор пустой звук. Мой аттестат будет испорчен позорным тройбаном, точно тебе говорю. Наверняка я смогу пережить и забыть, но сейчас очень, очень, очень тоскливо, хоть на луну вой. Я, пожалуй, повою сегодня, если удастся выйти погулять хотя бы ненадолго. Ещё две недели потерпеть – и больше мне никогда, никогда не понадобится эта дурацкая алгебра. Моя жизнь – сплошное ожидание. Ничего не происходит. Только бы поступить в универ уже».
Госпожа Критик забраковала это письмо: никому не интересно читать нытьё про школу. И я написала Ворону другое, с очередной высокопарной поэмой про эльфийский исход. В мае стихи тогда пёрли из моей головы безо всяких усилий, как крапива на пустыре. Ворон читал мои и присылал мне другие: тексты Blind Guardian, песни неизвестных мне бардов с эльфийскими именами или всякие переделки известных песен на толкиеновскую тематику. Я каждый раз искала в его выборе скрытые смыслы. Это была наша любимая игра.
Два года переписки, два письма в неделю. А теперь, может, и не будет писем, и ни к чему заглядывать в ящик по три раза в день. О чем переписываться с дурой и неудачницей? Я же всё порчу. Всегда и везде.
Падаю на скрипучую пружинную кровать, в хрусткую общажную постель, закрываю глаза. За окном звенят трамваи.
Вчера всё, всё было хорошо, вчера была надежда. Я приехала в огромную, праздничную, всамделишную Москву поступать в МГУ. И Алекс, любимый Алекс говорил, что всё получится. Потому что все люди – обыкновенные, а мы – особенные, сильные, настоящие, достойные.
Облом. Я-то, выходит, не настоящая. Чуда-то не случилось.
1
…Между школьным выпускным и вступительными экзаменами были бесконечные тусовки у реки – в тягучем ожидании, что что-то случится, в обсуждении встреч, предстоящих концертов, прикидов и драк.
Как-то в июле Юрик решил утопиться. Юрик, поговаривали, был шизофреником, но в тусовке это, скорее, комплимент, чем оскорбление. Юрик был мастер кадрить юных дев в стиле «я твой безопасный жилет для рыданий, ты можешь рассказать мне обо всём». Госпожа Критик его быстро раскусила. Нащупав мягкое дно, Юрик переходил в наступление. Чтобы понравиться интеллигентной барышне из хиппей третьего призыва, лучше всего было быть музыкантом. Можно поэтом. Но обязательно – человеком чутким и нервным. У Юрика была
Сегодня Юрик решил впечатлить мою подруженцию Нюсю, к которой давно и так и эдак подкатывал. Летом тусовка перемещалась «на стрелу», и пипл сидел спиной к Оке на высоком парапете, а прогуливаться и стрелять сигареты спускались к нижнему променаду, к воде. Сигареты с фильтром мало кому были по карману, народ радовался и «Приме». Дежурный вопрос «Покурим?» был полон надежды, и вместо «Оставляешь!» обычно возмущённо отвечали «Да мы уже с Кисой и Никуличем курим!»
Получив вожделенную затяжку для храбрости, Юрик пошёл на приступ, зазвал Нюсю к реке и начал шептать в ушко о чувствах. Я пыталась делать ей страшные глаза, но Нюсина тактичность не знает пределов.
Я смотрела на них сверху, невольно ловя себя на мысли, что чувства и намерения каждого на тусовке видны за версту. Достаточно приглядеться, и всё понятно: кто кого любит, не любит, плюнет, поцелует… Я ждала Алекса, посматривала на подвесной мостик. Интересно, народу приятно смотреть на нас двоих вместе? Кто-то мне шепнул, что девчонки ставки делали, сколько мы продержимся, и больше полугода никто не давал. Алекс-то не сразу понял, что я его выбрала. Выбрала сразу, с полувзгляда, с полуслова – навсегда. А теперь все видят, как я прижимаюсь щекой к его плечу, вдыхаю запах кожи, и как он перебирает пальцами мои волосы, когда мы слушаем Вадима с гитарой, выводящего на весь парк Deep Purple. Радуются за нас люди? Или кому-то вправду противно смотреть на чужие поцелуи?
Юрик, похоже, получил пространный, вежливый, но совершенно явный отказ, несмотря на гитару, стихи, задушевность, трогательные белёсые ресницы и хорошо подвешенный язык. Он вдруг встал, сказал громко, на зрителей «Анутогдавсёнах!» и без разбега спрыгнул в Оку. Привычные к широким и красивым суицидальным жестам, Киса, Орёл и другие панки зааплодировали и вернулись к своим делам и беседам. Юрик выгребал широкими сажёнками на середину реки. Кто топится – не гребёт, ясное дело. Почувствовав невнимание публики, Юрик перевернулся на спину и, громко фальшивя, запел: «По реке плывёт бревно из села Кукуева! Ну и пусть себе плывёт, деревяшка, нам не нужная!», и сатанински захохотал.
Очень скоро косуха Юрика намокла. Это была не куртейка из облегчённой кожи троллейбуса, а труёвая натуральная косуха из Штатов, купленная мамой Юрика слегка на вырост. Косуха могла стоять в углу самостоятельно и вмещала во внутренние карманы 4 бутылки пива «Курская дуга». Косуха носилась всегда, потому что это не только одежда, но и знак принадлежности. Юрик плавал прекрасно, но мокрая кожа начала ощутимо тянуть вниз. Юрик сказал «Элп!» и скрылся под водой. Секунду спустя он появился вновь, но уже ничего не говорил, а только лицо у него было белое-белое. И течение уже тащило его по своему усмотрению.
Пока Юрик плывёт вниз по течению, хлебая Оку, панки на парапете обсуждают, как лучше всего поделить необычайно тонюсенькую сигарету, которую они стрельнули у стильной дамочки около Белого дома и торжественно принесли на всеобщее обозрение. Это первый сигаретный улов за день, глаза добытчиков горят законной гордостью и никотиновым вожделением. Мелкий Воробей кричит, давайте он сейчас же оторвёт фильтр, а то так вообще курить нечего. Его затыкают, не он стрелял – не он решает, и вообще курить в 14 лет рано. Выстраиваются в очередь впятером, каждому по две затяжки.