Шрифт:
Лазарь Карелин
Девочка с красками
Счастливое, но и очень трудное лето выдалось в жизни Тани Васильевой — героини этой повести. Таня познакомилась со стариком художником, полюбила его искусство и сама захотела стать художницей. Это её радость. Но в семье у девочки разлад — и это Танино горе.
А разобраться во всём надо, даже необходимо.
И Таня начинает разбираться, вглядываясь во всё — и счастливое и горестное — с зоркостью, чуткостью и непримиримостью одарённого юного существа.
1
В дождь, в непогодь городок становился сереньким, скучным. Только в центре, перед зданием городского Совета, и на площади, исстари называвшейся Торговой, было многолюдно. Чуть позеленевшие с первым солнцем тополя, окаймлявшие площадь, как бы замерли в своём пробуждении. Огромные стволы, не даваясь ветру, стояли недвижно, но ветви их шумели, глухо, недовольно, роняя на землю прозрачные крупные капли. Кое-где занялись зеленью огороды. И тоже замерли, не зная, как быть им дальше без солнца, на холодном ветру.
Нынешней весной Тане Васильевой исполнилось двенадцать лет, а спустя месяц классная руководительница прочитала по тетрадке всех ребят, которые перешли в шестой класс, потом поздравила прилежных и поругала лентяев. Про Таню сказала: «Ни то ни сё».
«Ни то ни сё» вышла на улицу, как и все ребята, сразу продрогла и вприпрыжку побежала домой шестиклассницей.
Таня уже привыкла думать о себе: «Мне тринадцатый год», а теперь стала привыкать к мысли, что она шестиклассница. Думать об этом было приятно. Вот, собственно, и все события.
На углу своей улицы Таня увидела старика Черепанова, нелюдима соседа, которого всегда боялась. Он занимался своим обычным делом: по-птичьему смешно вскидывал голову и затем быстро дотрагивался кисточкой до маслянисто отливающего красками холста. Таня задержалась, разглядывая почти законченную картину. Ей стало интересно. Ещё вчера она равнодушно прошла мимо старика, а сегодня остановилась. И вдруг увидела то, чего не видела прежде. Влажно разлившиеся краски на картине слагались перед ней в тот самый неясный, тревожно волнующий мир, который минуту раньше она не умела разглядеть. Вот и дождь и пасмурно, а лето всё-таки наступило. Ну конечно же, лето пришло! Вот даже и солнце, вот за этой тучей...
По-птичьему смешно, совсем как Черепанов, вскинув голову, Таня всмотрелась в тот краешек неба, который показался ей на картине солнечным. И сразу же согласилась и не согласилась с художником. Верно, в небе, в том же, что и на картине углу, светило солнце, но не так, не совсем так, ну будто бы тише, осторожнее, чем на картине.
И Таня принялась удивлённо оглядываться по сторонам. Оказывается, нынешнее хмурое начало лета было совсем
не хмурым. Серое? Да откуда вы это взяли? Посмотрите, как зелено всё вокруг, как ярка только лишь вскопанная земля огородов, как празднично умылись стены и крыши Домов! Лето — да вот же оно, здесь, с нами! Чудаки, чего это вы мёрзнете?
Таня больше не мёрзла. Правда, руки и голые коленки у неё посинели, в носу нет-нет да и хлюпало, глаза смар-гивали остуженные ветром слезинки, но Таня не мёрзла. Жарче самого жаркого солнца согрел её диковинный, неведомый доселе огонёк. Он даже, становился всё ярче, всё рос и звал, звал к своему свету. Вокруг было пасмурно, накрапывал дождь, налетал холодный ветер, а Таня только поспевала смотреть: вокруг было зелено, просторно, радостно, будто вот сейчас грянет солнце.
Дмитрий Иванович Черепанов, художник-любитель, «самаука», как называл он себя, привык к жадному любопытству ребятишек и даже любил, когда работал «на натуре», слышать у себя за спиной шмыгающие звуки ребячьих носов и почтительное перешёптывание.
— Похоже? — спрашивал он порой у какого-нибудь паренька, если и сам был доволен своей работой.
— Здорово! — изо всех сил кивал головой паренёк.
И верно, увидеть собственный дом или свою улицу во влажном разливе красок на крохотном лоскуте материи — это, конечно, было здорово.
Но мир вокруг был всё-таки интереснее, чем то маленькое и очень медленное чудо, которое творил своими кисточками старик. На реке слышались голоса приятелей, где-то бабахнул выстрел, за углом, тарахтя, катился мотоцикл. Куда ни глянь, везде интересно, везде чудеса. И вот уже не слышно за спиной шмыгающих звуков; обернётся старик, а паренька и след простыл.
С Таней получилось иначе. И час и другой стояла она
возле старика, терпеливая, тихая, сосредоточенная.
— Здорово? — наконец и её в одну из счастливых своих минут, когда почудилось, что картина удалась, спросил Черепанов. Он посторонился, открывая глазам девочки холст, на котором была изображена её род на;! улица, если смотреть на неё с бугра у перекрёстка.
— Здорово, — помедлив, отозвалась Таня. — Только почему эта берёза у вас такая белая? Разве она совсем белая? Посмотрите! — И девочка, подбежав к берёзе, которую писал на переднем плане в своей картине старик, быстро провела по её глянцевитому стволу ладонью.
— А какая же она? — недовольно спросил Черепанов.
— Она грустная, — сказала Таня. И ещё добавила: — Она тихая. — Помолчала, подумала. — Она тут одна, других берёз нет — вот ей и грустно.
— Толкуй! — внезапно рассердился старик. — Ты мне про цвет скажи, а не про всякие там звуки. Тихая! А ну-ка, сыщи у меня на палитре такой цвет! Ну-ка!
— Я не умею, — сказала Таня. — Вы меня научите. Научите?
— Это чему же — как звуки писать? — всё так же сердясь, спросил Черепанов. — Я не композитор.
— Я вас обидела? — кротко спросила Таня. — Простите меня, я не хотела. Мне очень нравится, как вы рисуете. Очень! Только я подумала, что берёза не такая белая, не совсем такая белая. Вы не сердитесь?
— Нет, — хмуровато' улыбнулся старик.
Его всерьёз обрадовало, что эта молчаливая, большеглазая девочка похвалила его работу. И вот не отходит который уж час. Да и про берёзу, пожалуй, верно. Может, под-желтить её малость? Или нет, подсинить? Тучи, проходя, так часто меняют освещение, то даря, то отнимая у берёзы солнце, что и не поймёшь, какая она — тёплая ли, холодная. Вот девочка сказала: «Грустная». А ведь верно! Одна стоит тут. «Печальная»... И верно, запечалишься, когда близких никого. Старику ли это не попять? А вот не понял — поняла девочка.