Девочка с красками
Шрифт:
«Рисуй! Карандашиком, угольком, хоть пальцем, но рисуй. Объём, пропорция, линия — набивай руку. Ясно?»
«Ясно», — кивала Таня и набивала руку с утра до позднего вечера — карандашом на бумаге, углём и мелом на стенах, пальцем на отпотевших оконных стёклах.
Черепанов никогда не хвалил её, хотя Тане иногда казалось, что у неё получается. Зато высмеивал Черепанов её охотно и часто. Вот тогда-то и звучали его: «Девчонка! Бестолочь! Увалень!» Куда уж там думать о работе маслом! И вдруг: «Бери краски, пиши».
Чудной старик!..
Там, внизу, бежала, изгибаясь, неширокая Ключевка. Коварная? Нет! Весёлая — вот это верней. Будто
«Нарочно! — подумала Таня. — Чтобы потом высмеять!»
Она с надеждой перевела взгляд на ящик с красками. «Миленькие, помогите!» Но что это? Минутой назад все краски казались ей и яркими, и весёлыми, и добрыми, а сейчас они все разом потускнели или нет, не потускнели, а словно даже похолодели, отвернулись от Тани.
Тогда она посмотрела на холст. Река на нём уже была прочерчена твёрдыми — Дмитрий Иванович водил углём твёрдо, кроша его, — угловатыми линиями. Точно ли сделал это Черепанов? Тане показалось, что не точно. Ну конечно же, не точно. У Дмитрия Ивановича получилось совсем похоже и всё-таки не так, как на самом деле. На холсте река ломала свои берега, а там, внизу, где была сама река, берега будто текли за ней следом, плавные в своих изгибах.
Таня положила кисточку и схватила кусок угля.
— Вот так, вот так! — шептали её губы, а рука с углём легонько касалась черепановских линий, мягко их округляя. — Вот так, вот так! И вовсе ты не коварная и не злая. Ты весёлая, ты ловкая, как моя мама...
Таня оглянулась. За спиной стоял Черепанов. Самодельная папироска дымила в плотно сжатых губах, заволакивая дымом колючий взгляд. Если бы Таня не была уверена в своей правоте, она бы испугалась этого взгляда. Но она была уверена и не испугалась.
— Что ж, пусть так, — не вынимая папироски, процедил Черепанов. — Ну, а краски?
— А краски... — Таня с сожалением взглянула на ящик. Дивное дело — краски снова обрели свою яркость, потеплели. — А с красками мне ещё не управиться, — сказала Таня. — Я их ещё не знаю...
— То-то, — удовлетворённо кивнул Черепанов. — А берёшься судить.
Он не спеша сложил мольберт, закрыл ящик, кряхтя закинул мольберт на плечо, а ящик отдал Тане:
— Пошли.
Молча двинулись они назад, к городу. Но теперь уже другой дорогой, которая повела их сначала в сторону от реки, а потом круто покатилась вниз, к самому берегу. И что ни шаг — река менялась. Теперь Таня на память зна ла норовистый ход её берегов от той вон колокольни до синеющего вдали леса: она сама прочертила на холсте каждую речную извилину. И всё же что ни шаг — река открывалась ей совсем по-новому. А когда спустились к берегу, Таня не узнала ни мостков для полоскания белья, ни пологого песчаного пляжа, ни давным-давно валявшихся здесь старых лодок. Всё не так, всё по-новому представилось глазам девочки. Наверное, оттого, что никогда прежде не думала она о реке, как о чём-то живом, как подумала, когда рисовала её берега. Весёлая? Молодая? Разве можно так думать о реке — ведь это всего-навсего вода, холодная, прозрачная, обыкновенная? Оказывается, можно. И, хотя только малая часть реки была видна Тане, она
сумела сейчас заглянуть и туда, в глубь далёкого синего леса, и туда, где разлилась широкая Кама, в которую несла свои прозрачные воды Клю-чевка. А дальше была Волга, а ещё дальше начиналось море — Танина Волга и Танино море, сказочно прекрасные края, какие только могла она вообразить. Вот почему совсем по-новому смотрела Таня на свой маленький здешний мир. Он был лишь частицей огромного мира, который вдруг открылся ей. Многоцветный, пронизанный солнцем мир. Увидеть его собственными глазами,
побывать всюду вот с этим ящиком, который несла Таня, научиться владеть всеми его сокровищами — красками, — как вдруг захватила девочку эта мысль!
Смешными, крошечными показались ей её недавние мечты, недавние радости.
Возле лодок Таня увидела своих школьных друзей. Кто смолил и конопатил старые днища, кто просто прыгал с лодки на лодку, раскачивал их, воображая, должно быть, морскую бурю. В воде никого — холодно. В бурлящей ключами речке можно было купаться только в очень жаркие дни. Сегодня же часто налетал ветер, заволакивая солнце тучами. И всё же Танины друзья и сегодня были здесь. На реке хорошо в любую погоду. С Камы сюда залетают чайки. А Саша Чижов говорит, что прилетают они с самого Каспийского моря. Раньше Таня считала, что он выдумывает. Кто знает, может быть, и не выдумывает. Саша тоже был сейчас здесь. Вон стоит: белая рубаха, как парус, и руками размахивает — Вот-вот улетит. Кому он машет? Издали донёсся звонкий и озорной, будто подхваченный ветром голос:
– Эй, художница, покрась байдарку!
Таня остановилась, готовая броситься на зов, но её удержал осуждающий взгляд Черепанова.
— Ящик давай, — отрывисто сказал он, протянув руку. — А то, чего доброго, начнёшь этими красками байдарку малевать. Художница!
Таня поспешно наклонилась и поставила у ног старика ящик.
— Завтра-то отправимся? — спросил Черепанов.
Таня молчала, не зная, что ответить. Уж очень ей было с ним трудно. А там, где были ребята, где её ждали, там ей всегда было легко и радостно. И потом, Черепанов не смел подшучивать над ней, обзывать её всякими обидными словами. И он не смел плохо думать о её маме!
Налетел, закружив песок, ветер и донёс до Тани сочившийся из ящика с красками живой, маслянистый запах. На миг ящик словно открылся, сверкнув всеми своими красками, и они вновь властно поманили Таню: «Владей нами, девочка!» И вновь увиделись Тане далёкий синий лес, и далёкое море, и ярко сверкающее над ним солнце «Владей нами, девочка!»
— Отправимся, — ti:xo проговорила она и бегом бросилась к ребятам.
4
C-ашу Чижова хорошо было бы нарисовать цветными карандашами. Волосы у него русые и чуть-чуть медные там, где не выцвели, а глаза голубые или даже зелёные. Когда смеётся — голубые, когда злится — зелёные. Сейчас Саша и сам не знал, как ему быть с Таней: злиться на неё или встретить миром. Он глядел хмуро, но глаза всё-таки высветились голубизной. И оттого всё Сашино задиристое лицо сделалось добрым и мягким, как в те редкие минуты,
когда он утихал, о чём-то задумавшись. Об этих минутах Таня говорила: «Саша новую игру изобретает».
Верно, задумавшись, он изобретал, что бы ещё такое сотворить, чтобы уж совсем интересно стало жить на белом свете.
У него было любимое слово: «Айдате!»
— Айдате, ребята, на Каму, угоним лодку, доплывём до Перми, а потом...
Но далеко уплыть ему не удавалось. У Саши были две старших сестры — вечная помеха его смелым замыслам. Эти сёстры всегда обо всём узнавали, и глядь — они уже на берегу, уже ухватились за цепь и держат лодку.