Девочки мои
Шрифт:
«А вот теперь улыбнуться и ответить абсолютно спокойно!»
– Так и есть. Но речь все-таки шла об отношениях с богатыми людьми…
– В смысле? – Теребившие край меню пальцы замерли.
– А не с обезьянами-воришками. Ты при дневном свете своего Вахтанга видела? Или он тебя только в темноте…
– Перестань! – Ангелина выкрикнула это с отчаянием Герды, роль которой лет пять назад стала для нее первой, но, видимо, не запала в душу, не убедила, что от холода и одиночества может спасти только любовь.
Не поясняя, Сима пробормотала:
– Теперь пытаешься сыграть Кая?
Пунцовые губы дернулись, искривились, будто кто-то смял цветок. Сима не без злорадства отметила: девочка сразу поняла, о чем речь. А может, и сама об этом думала, ежась в ледяном дворце мандаринового магната.
– Оно того стоило? – Сима посмотрела поверх ее плеча на «Мерседес». – Машинка, конечно, хороша, ничего не скажешь. Ты о ней думаешь, когда он возится на тебе?
– Сима! Не надо так…
– А о чем нам тогда разговаривать?
В прозрачных озерных глазах, сохранивших, как ни странно, наивное выражение, робость:
– Расскажи мне, что вы сейчас ставите?
– Пьесу Потапова.
Ангелина отпрянула:
– Какую? Ту самую? «Что такое палисадник?»
– Еще помнишь?
– А кто играет Гелю? Это же я должна была сыграть ее! Я уже всю роль выучила. Да я даже не учила ее, она просто вошла в меня, как… Не знаю, как что. Как будто я вдохнула эту Гелю, и она поселилась во мне.
Сима безжалостно проронила:
– Я нашла девочку на эту роль.
– Что за девочка?
– Новенькая, ты ее не знаешь. А свои претензии оставь, пожалуйста. Ты больше не в труппе, так что не закатывай истерик.
– Но ты же говорила, что я просто создана для этой роли!
– Была. Опомнитесь, девушка, вам уже сколько? Восемнадцать? А Геле – пятнадцать. Старовата ты, мать, для этой роли.
Волосы у Ангелины были такими густыми – пробор не просвечивал. Этот цвет называют темно-русым, у Наташи Лукьянцевой такой же, хотя у той, конечно, жиденькие в сравнении… Сима подумала с беспокойством: «Главное, чтоб она сама не показалась жидковатой в сравнении с этой… Ангелина чудно сыграла бы Гелю. Она и была этой Гелей. Только финал для своей пьесы другой выбрала».
Затягивая паузу, Сима смотрела на ее опущенную голову, прекрасно понимая, что сейчас творится в душе девочки, но ничуть не жалея ее. Продалась дьяволу, учись терпеть, как душу рвут демоны. Безнаказанно такие сделки не проходят. Она ведь понимала это. Любой дурак понимает.
– Мне пора, – сказала она, так и не выразив сочувствия. Ангелина же догадывалась, что его не было, к чему играть? Они слишком хорошо знают друг друга, чтобы попасться на притворство.
Забавляясь, ветер забросил волосы на лицо, и Симе на миг показалось, будто девушку опутала паутина, держит ее, душит, залепив и ноздри, и рот, и глаза – во внезапной слепоте тоже нехватка воздуха. Ангелина ловко собрала волосы обеими руками, обнажив свое удивительное лицо – смотреть бы часами.
– Действительно пора или просто я тебе надоела? Я могу уехать. Может, тебя подвезти?
– Не смешно.
– Я и не пыталась…
– Прощай. – Сима встала первой и сунула деньги под блюдце. – Я тебе зла не желаю, что бы ты про меня ни думала. Твой выбор, тебе с ним и жить. Но и видеть тебя больше не хочу. Это уже мой выбор.
– Ты не можешь запретить мне прийти на спектакль!
Сима рассмеялась, едва сдержав желание ударить ее:
– А тебе непременно нужно разбередить свои язвы до крайности? Мученица ты наша… Сиди себе лучше в своем дворце и выкладывай слово «вечность». Наш театр, если помнишь, называется «Версия», а в твоей жизни никаких версий быть не может.
– Не говори так!
– Разве я сказала что-то неожиданное?
Изо всех сил удерживая улыбку, Сима кивнула и быстро прошла между столиками к выходу. Ангелина могла и не смотреть ей вслед, но на всякий случай лучше было держать спину до первого поворота.
Забежав за угол, она привалилась к стене, даже не подумав, что может испачкаться. Ей было тяжело дышать.
Опять отдалось пульсацией в крови: «Так писем не ждут, так ждут письма…» Эта строчка цветаевская всплывала в памяти всякий раз, когда Наташа проверяла электронную почту. Что было у Марины дальше – она не помнила, и не пыталась найти стихи в сборнике, стоявшем на полке перед учебниками. Некоторые строки способны на отдельную жизнь.
«Здравствуйте, Ната! У вас нет новых писем», – бодро возвестил компьютер, и колотившаяся в груди радость предвкушения замерла, обернулась обычным ритмом. Не написал таинственный Барон, не удостоил сегодня…
Стараясь удерживаться на грани благоразумия, Наташа Лукьянцева внушала себе, что знакомство в Сети никого ни к чему не обязывает, и таких адресатов у Барона могут быть десятки, это она, дурочка, хранит верность ему, даже не виденному. Хотя, конечно, дело было не в ее преданности собственной фантазии и не в глупости, которая была не столь уж очевидна. Просто Наташе трудно было – да что там! – невозможно было представить, как можно довериться кому-то еще. И, главное, что кто-то другой сможет также прочувствовать боль каждой ссадины на ее душе, как умеет это тот, кто скрывается под вымышленным титулом.
Она пыталась понять его выбор: «Этот псевдоним – отзвук его внутреннего благородства. Он бессознательно присвоил себе титул, отвечающий его натуре».
Мысль о бессознательном напомнила о сегодняшней встрече с женщиной по имени Сима. Встрече немного странной, пугающей, интригующей. Какая девочка не мечтала, что ее прямо на улице заметит режиссер и пригласит… Правда, в мечтах речь всегда шла о кино, однако театр – даже более возвышенно. Воспетый полумрак кулис, где готовятся создать чудо, нарочитая неестественность загримированных лиц, на которые нужно смотреть только из зала, глухой голос Гамлета на сцене… Родители, наверное, будут довольны, в Москве они часто ходили в театр.
«А он? – Наташа взглянула на экран компьютера. – Как он отнесся бы к этому? Написать ему? Нет, он еще на последнее письмо не ответил… Пускай ответит! Нельзя быть навязчивой, мама сколько раз говорила, что не нужно пытаться всучить себя человеку, который этого не просит. Не буду. Может, он занят, потому и не пишет. Я ведь даже не знаю, сколько ему лет… А может, вовремя не заплатил и его просто отключили от Сети. Не может ведь быть, чтобы он не вспомнил обо мне?!»
Не кольнуло – прошило насквозь. Наташа оттолкнулась ногами от стола, отъехала на своем вращающемся кресле, замерла на секунду, закинув руки за голову, потом вскочила. Углы большой комнаты съехались, стиснули пространство уродливым ромбом, о стороны которого не она билась плечами, коленями, они сами втыкались в нее, твердо, тупо. Ей захотелось закричать от ужаса: «Что происходит? Что такое со мной происходит?!» – но голоса не было, он тоже затерялся где-то между реальностями – той, в которой Наташа жила пять минут назад, и этой, будто созданной воображением Пикассо. Здесь все предметы имели неправильные формы, присваивали чужие цвета, и от этого абсурда мутилось в голове. Или все было с точностью до наоборот: от того, что мутилось в голове, все предметы…