Девственная земля
Шрифт:
Так как многие в группе уже пострадали от пиявок, Чимба решил устроить здесь привал. Для тибетцев это первый муссон в жизни и, следовательно, первая встреча с подобными паразитами. Опасаясь, как бы у кого-нибудь из них не началось заражение крови, я поспешила объяснить, что пиявок ни в коем случае нельзя отрывать от тела; единственное средство борьбы — соль или огонь. Поскольку у нас была только соль крупного помола — а она слишком дорогая, — мне пришлось прижечь пиявок, присосавшихся к ногам пострадавших, сигаретой, при этом я уверяла тибетцев, что ничего страшного в этом нет и, несмотря на обилие крови, никто не умрет от кровотечения. Пасанг, один из самых рьяных спорщиков, заявил, что он уже оторвал пиявку и нога совсем не кровоточит.
После привала мы начали подъем на вершину холма высотой более шести тысяч футов. Это была наиболее тяжелая часть сегодняшнего перехода. (Мне так и хочется назвать этот холм горой, но, по местным масштабам, это, конечно, всего лишь кротовая кочка.) Представьте себе лестницу длиной в две мили с очень высокими ступенями, поросшими густым лесом, и вы сможете оценить наше состояние, когда мы наконец оказались на вершине холма.
К тому времени стало очевидно, что мои тибетцы сильно ослабли — сказались шесть месяцев неполноценного питания и непривычного климата. Сейчас они шли налегке и тем не менее едва передвигали ноги, а ведь с детства тибетцы приучены к дальним переходам по суровой местности. Одно меня утешает: на обратном пути, когда они (я надеюсь) двинутся с тяжелой ношей, дорога будет идти главным образом под гору. Я поджидала их на каждом «привале носильщика» (каменной площадке, обычно сооружаемой у подножия большого дерева, где человек может присесть на нижней ступеньке, поместив свой груз на верхнюю). Уложить тяжелую и подчас громоздкую ношу весьма сложно, поэтому такие привалы служат для того, чтобы носильщик мог отдохнуть, не снимая груза. Многим таким «привалам», должно быть, более сотни лет, судя по камням, отполированным бесчисленными ягодицами и принявшим постепенно их форму.
На вершине холма я вновь ушла вперед и неожиданно оказалась у тропы, которая нависала (у меня голова закружилась от страха) над глубоким ущельем, и там, где она поворачивала вправо, поднимаясь на следующий хребет, в тени какого-то гигантского дерева приютился крохотный индуистский жертвенный алтарь, покрытый пятнами засохшей крови. Неестественное искривление придавало дереву столь одушевленный вид, что невольно возникала мысль о демоне-оборотне. Вдобавок чудовищные корни дерева оплели огромную черную скалу (высота ее около ста и ширина около тридцати футов), которая сползла со склона и в неестественной позе застыла над тысячефутовой пропастью. Эти могучие, переплетенные корни стискивали скалу с мучительной яростью, создавая необычайный эффект отталкивающей красоты.
Даже в яркий солнечный полдень здесь царил полумрак, и в полной тишине монотонный, размеренный шум падающих со скалы капель воды казался зловещим. Обычно я не слишком чувствительна. Возможно, если бы я заранее знала, что такое зрелище существует, то сработал бы спасительный скептицизм и я не почувствовала бы ничего, кроме интереса к любопытному явлению природы. Однако этот уголок леса действительно напугал меня. Не удивил меня здесь и алтарь для умиротворения явно недружелюбных духов дерева и скалы. Я трижды приветствовала духов, покачав тяжелый железный колокольчик. Необычно звонкое эхо все еще повторялось, пока я карабкалась на вершину следующего хребта.
Всегда поднимает дух встреча с чем-то неизведанным. Благотворно и полезно столкновение с таинственным, не поддающимся анализу. Благоговеешь, наслаждаясь тончайшими нюансами, перед которыми бессилен разум. Вместе с тем досадно, что все еще ты, выходит, подвержен влияниям, которые, казалось бы, давным-давно преодолел. Твердо решив, что ни скалы, ни деревья души не имеют, мы оставили себе лишь одно возможное объяснение подобному ощущению: в течение многих веков люди приходили
Дорога снова пошла вверх через поля кукурузы к деревушке, разместившейся на узких уступах у самой вершины хребта. Похоже, здесь много мрамора, вот почему эта деревня уникальна по красоте. Когда я наконец оказалась на последних ступеньках лестницы из гладких мраморных плит, у меня появилось ощущение, будто я добралась до роскошного королевского дворца. У местного мрамора так много мягких оттенков — розового, белого, желтого и желтовато-коричневого, что в окружении пленительных вершин и ущелий его красота кружит голову. Как во сне, шла я вдоль домов по блестящим мраморным плитам, а не по обычной каменистой тропе, и — самое поразительное — ярусом ниже видела крыши, покрытые тонкими разноцветными мраморными пластинами, сияющими в прозрачном воздухе.
В центре деревни я остановилась и стела поджидать тибетцев. Когда они подошли, Чимба объяснил, что местные жители — гурунги — более гостеприимны, чем ортодоксальные индуисты-чхетри в следующем селении, поэтому мы решили поесть здесь. Чимба и я расположились на краю небольшого обрыва, чтобы перекусить вареными яйцами и сырым луком. Остальные разбрелись по деревне в поисках хозяев, которые разрешили бы им приготовить чай для неизменной цзамбы на своих очагах.
Нельзя было оторвать глаз от открывшейся моим глазам картины. Поражали не только великолепные мраморные крыши домов, но и стены. Они также были сложены из красивых каменных плит, столь умело пригнанных, что не требовалось даже заделки щелей. Каждый камень, казалось, имел свой собственный оттенок коричневого, кремового или 'серого цветов. И все же больше всего меня пленил сам камень и хорошо выдержанные пропорции просторных строений — что само по себе требует недюжинного умения. Наличие столь необычного материала позволило местным строителям достигнуть гораздо более высокого мастерства, чем в любой другой соседней деревне. Чимба уверял, что за годы своих путешествий по Непалу ему не приходилось видеть подобной деревни.
Молока нам достать не удалось, но когда наша трапеза подходила к концу, Чимба гордо извлек из рюкзака банки с сухим молоком и швейцарским жидким шоколадом (богатство, доставшееся ему от немецкой экспедиции, — да будет благословенна ее память!). Пока мы лакомились этими деликатесами, орел (их много парит над долинами) с хищно вытянутыми когтями спикировал вниз и схватил курицу, хлопотавшую у брошенной нами яичной скорлупы. Какая же это лютая птица — орел, когда видишь ее вблизи и в действии!
Через час мы снова двинулись в путь. Сначала тропа шла под гору, через расположенные террасами поля кукурузы, затем пересекла реку, круто новела вверх через лес и наконец выровнялась, обогнула крутой склон еще одной горы и привела нас к той самой деревушке чхетри с крытыми соломой домами, окрашенными в коричневато-желтый цвет.
Мой способ переправы через реку совершенно потряс тибетцев. «Мостом» служило узкое, скользкое бревно около тридцати футов длиной, висящее в пятидесяти футах над шумной рекой, сплошь усыпанной огромными валунами. Поскользнуться на нем было равносильно смерти. Испуганно взглянув, я заявила:
— Я отказываюсь! Еще во времена безрассудной юности я бы и согласилась, но только не сейчас!
Тибетцы немало потешались над моей трусостью. Тут же несколько человек вызвались перенести меня на своих спинах, но я решительно отказалась пускаться в такое рискованное путешествие. Переправа началась. Тибетцы, не задумываясь, гуськом двинулись по «мосту», а я металась на берегу в поисках способа перебраться через реку, но так его и не нашла. В отчаянии я решительно села верхом на это проклятое бревно и осторожно стала ползти вперед. Тибетцы так и падали от смеха. Однако медленно, но уверенно, живой и невредимой, я все-таки перебралась через реку.