Девственница
Шрифт:
Бедный Санек! Мучительные размышления так отразились на его лице, что Марина расхохоталась: вижу, вижу, понравилась! Она всем сначала нравится, а потом, как с ней помямлишь часок, так не знаешь, куда бежать. Давай лучше опохмелимся, братик, веселее будет! Я не люблю, когда, как воры, из приличного дома, из гостей уходят. Без воспитания. А этого нам не на-а-да, верно, Санек?
Санек пробормотал, что, может, и верно, однако девчушка ему понравилась, и он решил точно на ней жениться.
Бабка и Марина онемели.
Марина встряхнулась, чтобы придти в
Но Санек не сдавался: а чего за меня не пойти? Я в армии специальность приобрету, деньги у меня есть, тетка на мое имя положила да и Пеструху продала! Я понятливый, подумаешь, скоро помоднее твоего Шурика буду!
Марина сдалась, да и неинтересны ей были Саньковы бредни, тем более, что он сегодня уезжает в Волок, а завтра: ту-ту!
– в армию на два года.
А бабка заинтересовалась:чего это ты, Санек, вдруг сказился? Зачем она тебе худыщая да лядащая, в Супоневе что, девок мало? Ты, парень, что? Али с ней побывал?
Марина вскинулась: Палага, да ты совсем сбрендила! Где это он с ней "побывал"? Ты что, на старости по сексу поехала?
Пелагея обиделась: Ты, Маринка, неуважительная. Жалею я, Санек, что не тебя, а её сюда взяла. Жил бы сейчас, как царь, а она бы пусть на ферме лоила!
Санек выпил и расстроился: вот вы, бабаня, что наделали! Я там загибаюсь, а вы тут жируете и теперь ещё жалеете, что Маринка не такая. А что, я такой бы был? На вас не угодишь, вот что я скажу.
– Это на меня-то, на тихую, не угодишь? Да кто бы стал такие матюгальники терпеть, какие я от Маринки слышу, да кто бы её мужиков терпел?
Дальше бабка не продолжила, потому что почувствовала: далеко зашла, при Саньке-то Маринка удержится, а вот потом поддаст ей хорошенько.
Марина пошла в раздрыг: после такого вечера, светского, сек суального, слушать эти деревенские бредни - сил нет, и она заорала:да заткнитесь вы, так вашу мать! Надоели! А ты, Санек, давай, сваливай, тебе завтра на пункт, а ты тут пьешь, как лошадь! А бабаня сама сто очков всем даст, попомни мое слово! Нам с ней разъезжаться надо, вот что! (Марина знала, куда бить - бабка жуть боялась отправки её в деревню).
– Да ладно, ладно, тебе, Маринка, уж и сказать под винцо ничего нельзя, сразу ф-фырь, как лошадь норовистая, - закудахтала бабка.
Но Санька был прост, как правда:
– А что, бабань, приезжайте в деревню, там у тетки хорошо, меня не будет, дядька Иван опять сидит.
– Ну-у?
– Удивилась Пелагея, она так и не спросила Санька о деревенских, и теперь ей было стыдно.
– Вот вам и "ну". Помахался, пьяный, с Серым, чего-то они не поделили и дядька Серого под ребро ножичком - чик...
– Уби-ил?
– взвыла Пелагея.
– Да нет, только так, поранил. Но в милицию забрали, а того - в больницу, теперь тетка одна и ребята подросли. Вот и будете там вдвоем с Лариской. Хорошо!
У Марины заблестели глаза: а что? На время, пусть воздухом подышит, от
Пелагея почуяла недоброе:нет, Санек, тяжела я стала, уж тут доживу как-нибудь. Там, поди, у вас и жрать-то нечего? Кромя своего.
– Конечно, - обиделся Санек, - у нас разносолов нету. Чего уж. Мужики пьют, бабы на ферме ломят, все, как раньше, ничего хорошего. А то, если захотите, я скажу тетке?
Марина хлопнула ещё рюмку: это дело надо обмозговать, Пелагея надоела ей. И приходиться считаться с тем, что в однокомнатной квартире живет с тобой старуха и осуждает твой образ жизни.
– А чего мне, - уже серьезно беспокоясь и злясь, что её так крепко отсюда выпирают, отрезала Пелагея.
– Ты женишься, пока свою избу поставишь, мне где деваться? Я-то Ларискину избу хорошо знаю, чего там есть: зала да кухня, да пристройка холодная. А дети пойдут, из меня няньку бесплатную сделаешь? Походила я в няньках-то, всюю жизнюю. Досыта!
Санек опять разобиделся: да вы что, чего это я вас в няньки заберу? Да и не женюсь я тама. Женюся здеся, сказал - на этой, подружке Маринкиной.
– На лядащей?
– усмехнулась ядовито бабка.
– А что, Маринка, не лядащая?
– Теперь такая мода, дурни вы обои, - сказала вдруг Маринка совсем по-деревенски. Это случалось с ней, когда она напива-лась или очень злилась, себя не помнила, вот тогда пробивалось а это, - не свое, наносное, - уходило, будто и не было.
Замолчали и выпили еще. За Санькин отъезд, службу и возвращение.
Совсем уже были все хороши, и подошло время песни. И запели. Любимую.
"... Летят утки-и-и и два гу-уся, ой"
(Это вытягивала Маринка, в своих городских компаниях она тоже эту песню пела и имела бешеный успех: пела истово, тоже по-деревенски).
Ой! Каво-о лю-юб-лю-ю, ни дажду-уся - а...
ПАПА И МАМА
В квартире Наташи стояла мрачная тишина. Квартира была веселенькой, простой, с некоторой претензией в прихожей: бра на стенах, красивая круглая вешалка, ящик для обуви, накрытый куском яркого паласа, два новых стула рядком и зер-кало с птичкой и цветочками, приколотыми к деревянной раме. Остальные три комнаты были обыкновенными, как у всех: стенка с книгами, телевизором и безделками, мягкая мебель-все, что во всех таких стандартных домах и стандартных квартирах.
Вот только комната Светланы Кузьминичны (так звали маму Наташи стройную, не очень красивую блондинку, которая, однако, при желании могла выглядеть очень эффектно) несколько отличалась по антуражу: два нешироких дивана, письменный стол, полки с медицинскими справочниками и книгами и резной настенный шкафчик с замысловатым замком, служивший её личной аптечкой, так как она была врачом. Лечащим врачом-венерологом очень опытным. Она тайно лечила на дому незадачливых мужчин и женщин, которые попадали, как говорят, в "непромокаемое" и через связи (тоже тайные) находили Светлану Кузьминичну, и она их лечила и вылечивала, а уж если было невозможно, то подлечивала до сносного состояния.